Иван подумал, что если вот сейчас бомжу свернуть шею и бросить в говно, то никто сроду не найдет, кто это сделал и почему. Мгновение он боролся с искушением, но решил этого не делать. Все-таки он мент, а не мокрушник.

– Тебя послали они? – пролепетал бомж.

– И они, – ответил Иван, – и сам я хотел тебя повидать.

– Я все отдам, не убивай! – вдруг пообещал бомж.

– Конечно, отдашь, – сказал Иван. – В этом я и не сомневался. Явки, имена, пароли – все выложишь. А убивать тебя никто не будет. Немножко дам по башке дубинкой, чтобы ты остаток жизни придурком ходил, – вот и все. Как и ты меня огрел. Помнишь?

– Я тебя не бил! – стал отпираться бомж.

– Я уже это слышал. Да вот беда – верю я не тебе, а своему корешу. А он видел, что это был ты.

– Какому корешу?

– Неважно. Ты, главное, не бойся. Придурком быть хорошо – он всему радуется и всегда счастлив. Потому что ничего не понимает.

– Не надо придурком, – взмолился бомж. – Я верну все деньги до копейки и проценты за просрочку.

– Какие еще деньги? – удивился Иван. – Ты кто?

– Толян. А ты?

– Иван.

– Так, может, ты не меня ищешь? – с надеждой спросил Толян.

– Похоже на то. Ты на «Марше несогласных» был? – на всякий случай спросил Иван, уже поняв, что попался ему совсем не тот.

– Каком марше? – удивился Толян. – Я отсюда уже три года не выходил.

– Т-а-а-к! – протянул Иван. – Ошибочка вышла. А сюда хмырь один позавчера угодил – ты его видел?

– Ну видел, – нехотя признался Толян.

– А как его звали?

– Витек, кажись.

– И куда он делся?

– Я его вывел через другой колодец.

– Тьфу! – с досадой плюнул Иван. – Утопить бы тебя в говне, Толян, за это, да уж ладно. Веди к тому колодцу! – велел он.

Иван вылез из канализации на Арбатской площади перед кинотеатром «Художественный». После подземной вони свежий воздух показался ему сладким, как ключевая вода. Он сел на асфальт и долго думал, что же делать дальше.

На него оглядывались редкие прохожие. Не часто можно увидеть человека в камуфляже, сидящего прямо на тротуаре.

12

В этот раз во сне почты не было, Витек только зря вышел из квартиры. В ящике не лежали даже сухие листья, хотя у соседей сквозь дырочки выглядывали свежие газеты.

Витьку стало обидно. Что-то подсказывало ему, что почты больше не будет. Закончилось детство, закончилась эпоха, время забрало у него родителей, семью, работу и швырнуло на грязные улицы. По сути, закончилась жизнь.

– За что? – спросил он у уходившей почтальонши с большой брезентовой сумкой.

Этот вопрос мучил его постоянно с тех самых пор, как он оказался на улице. Он понимал, что это сон и не у нее нужно спрашивать, но удержаться не мог.

Она обернулась и ответила голосом судьи:

– По совокупности содеянного.

Лицо ее было бесстрастно, как у конного индейца. Витек знал, что она права и что она – последняя, у кого надо искать сочувствия. И все же спросил опять:

– Это можно исправить?

– Исправить можно все.

– Но как?

– Обходи Садовое! – сказала она почти требовательным тоном.

И ушла.

Витек не мог вернуться домой без почты. Мама сейчас готовила ужин. Она никогда не спрашивала его о почте и почти не интересовалась ею, разве что журналом «Работница», но он знал, что вернуться домой теперь совершенно невозможно.

«Куда же я пойду? – подумал он. – Мне ведь только четырнадцать лет. И где находится это самое Садовое?»

На улице уже сгущались сумерки. В доме напротив зажглись окна, а он все стоял у почтовых ящиков и ждал неизвестно чего. Почему нет даже писем? Что случилось? Видно, отправители решили, что раз он не может их прочитать, то нечего и слать.

Нет, не может быть, чтобы он остался совсем один. Сейчас мать выйдет на балкон и позовет его ужинать. А он как раз откроет входную дверь и скажет:

– Я уже дома!

«Обойдемся без почты», – решил он и стал подниматься по ступенькам. Но странное дело, – сколько он ни шел, а они все не кончались. Он не мог преодолеть даже первый пролет лестницы. Тогда он побежал, но получилось так, как если бы он бежал вверх по эскалатору, опускающемуся вниз. Он выбился из сил и остановился. Он стоял все на той же первой ступеньке. Дом сделался для него недоступным. Вот если бы у него в руках была почта, тогда он смог бы подняться к своей квартире. Не взять ли у соседей, а потом вернуть? Он повернулся к ящикам, но они были уже пустыми. А никто вроде бы не проходил мимо. Выхода не было – нужно уходить. Он вышел из подъезда и пошел в ночь по неосвещенной улице. Без денег, без защиты, без поддержки. По щекам его побежали слезы.

Так, в слезах, он и проснулся. Он лежал в темном подвале, одетый в бабские тряпки, и плакал. Он не стеснялся слез, которые все равно никто не мог увидеть. «Господи, – подумал он, – ну почему жизнь так несправедлива ко мне? Я больше не хочу быть бомжом. Лучше умереть, чем так жить. Лучше сдохнуть под дубинкой того придурка, но попробовать что-нибудь изменить. Все, хватит бояться! Завтра же выхожу на Садовое».

13

Настало утро. Организм нуждался в выпивке. Денег, как обычно, не было. Витек отправился по знакомым шалманам. Все еще спали. Бомжи лежали в самых причудливых позах, в которых их сморили алкоголь и сон. Один устроился в бетонной цветочнице, слишком маленькой для такого крупного тела, и из нее свисали наружу его ноги и голова. Другой, сидевший на круглой колоде, упал назад, и его ноги оказались выше головы. Будить их сейчас было бесполезно. Если и проснутся, то придут в ярость из-за прерванного сна и похмелиться не дадут.

В одном дворе за мусорными ящиками он надыбал компанию незнакомых ему бомжей. Те как раз разливали по стаканам из большой полиэтиленовой канистры без этикетки жидкость голубого цвета. Такого диковинного напитка Витек еще не видел.

Он забыл о собственной жажде и стал завороженно смотреть на них. «Неужели они будут это пить? – подумал он. – Если помрут, можно будет обшарить карманы – все равно тогда их содержимое станет им без надобности».

Бомжи почувствовали, что на них кто-то смотрит, и оглянулись.

– Тебе чего, тетка? – спросил старший.

Он был высокий, худой, с большим ртом, пухлыми губами и немного лупоглазый. На верхней губе он имел присохшую болячку. Видно, недавно подрался или упал.

«Сам ты тетка», – хотел ответить Витек, но вовремя вспомнил, что на нем бабские тряпки.

– Горло пересохло, – хрипло сказал он.