Лицо Мильсома вытянулось.
— В таком случае он вас выдаст. Это порода людей всегда поступает подобным образом, — заметил Мильсом. — Вам придется успокоить его и сказать, что свадьба состоится немедленно.
— Я вызвал пастора и сказал ему, что моя невеста настолько слаба, что не может прийти в церковь, и поэтому венчание состоится дома.
Мильсом кивнул головой. Затем он подошел к окну и взглянул на расстилавшийся перед ним сад, на зелёный пушистый газон.
— В конце концов, провести здесь три‑четыре недели вовсе не так уже плохо, — сказал он. — Взгляните на эту чудесную зелень. — И он указал на газон.
— Никогда не питал интереса к природе, — ответил Гардинг.
— Видно, что вы никогда не сидели в тюрьме, — ухмыльнулся Мильсом. — Скажите, не пора ли повторить впрыскивание?
— Нет, лишь через два часа, — ответил Гардинг. — Мы можем пока сыграть в пикет.
И они сели играть в карты. Однако играть им не пришлось — в комнату ворвался какой‑то человек в испачканном халате.
— Господа! — прокричал он в ужасе, — этот идиот Бриджерс…
— Что случилось? — вскочил Гардинг. — Мне кажется, он сошел с ума: он пляшет и поет, носится по парку как угорелый и вопит, что добыл препарат.
Гардинг прорычал проклятье и бросился в сад. Мильсом последовал за ним. Добежав до газона, они увидели Бриджерса.
Но Бриджерс более не плясал и не радовался. Он стоял, словно окаменелый, и испуганно оглядывал окружающее.
— Я уронил его, я уронил его, — бормотал он.
Гардингу не пришлось спрашивать его о том, что именно он уронил, — от зелёного газона, восхищавшего Мильсома, не осталось и следа. Вместо него виднелась развороченная, разрыхленная земля, казалось, пережженная и измельченная в плавильных печах ада. А над землей стелился тяжелый запах «зелёной пыли».
Оливе казалось, что её глаза застилает туман. Смутные видения маячили перед ней — она находилась в состоянии дурмана. Где‑то раздавались голоса, но они не доходили до её сознания. Один из голосов зазвучал отчетливее, ей послышались слова:
— Пора проснуться.
Тысячу раз монотонно повторился этот приказ, пелена спала с её глаз, с её сознания, и Олива очнулась. Над ней склонились двое мужчин — Гардинг и какой‑то лишенный растительности толстяк.
— Я предполагал, что эта вторая доза окажется слишком сильной, — сказал Мильсом. — Вы привели её в сонное состояние, а это отнюдь не то состояние, какое вам желательно.
— Она придет в себя, — ответил Гардинг, но в голосе его звучала озабоченность. — Я полагал, что организм её достаточно силен, чтобы перенести подобную дозу.
Мильсом покачал головой.
— Она придет в себя, но с тем же успехом она могла бы никогда не проснуться. Больше не следует делать ей инъекции.
— Да, это излишне, — согласился Гардинг.
— Который теперь час? — спросила девушка, пытаясь приподняться (она чувствовала сильную усталость, голова её кружилась).
— Двенадцать часов. Вы спали со вчерашнего дня, с семи часов вечера. А теперь попытайтесь‑ка встать.
Она покорно повиновалась его приказу. В ней было убито всякое желание сопротивляться. Если бы её оставили в покое, то она снова легла бы спать, не
испытывая никаких чувств.
Лишь на секунду в ней зародилось желание предложить этому человеку какой‑нибудь план, который дал бы ему возможность получить её деньги без необходимости венчаться. Но мысль эта жила в ней всего мгновение — усталость и полное безразличие ко всему снова охватили её.
— Подойдите к окну, — продолжал командовать доктор. — А теперь возвращайтесь назад.
И она повиновалась, пошатываясь, побрела к окну, безразличным взглядом посмотрела она Гардинга. Он положил руки ей на плечи, но она даже не вздрогнула. Его прикосновение утратило для нее всякое значение, перестало быть неприятным.
— Мы обвенчаемся сегодня после обеда. Вы согласны?
— Да, согласна, — прошептала девушка.
— И когда вас об этом спросит пастор, вы скажете «да».
— Скажу «да», — беззвучно повторила девушка.
Олива чувствовала, что все, что она делает и говорит, противоречит её подлинным желаниям и стремлениям. Напрягая последние силы, она в уме сложила следующую фразу: «Это преступление не останется безнаказанным, запятая, и вам, доктор, запятая, придется за него поплатиться».
Этот слабый протест окончательно исчерпал её силы: произнести эти слова она была не в состоянии, и её губы беззвучно прошептали:
— Да.
— Вы останетесь здесь до прихода пастора, — сказал Гардинг, — и не будете пытаться бежать.
— Нет, я не буду пытаться бежать, — послушно повторила девушка.
— А теперь ложитесь отдохнуть.
Олива повиновалась. И они покинули безучастную девушку, казалось, заинтересованную в гораздо большей степени узором обоев, чем тем значительным и важным, что происходило вокруг нее.
Вернувшись в столовую, Гардинг поделился с Мильсомом новостями.
— Вот, — сказал он, передавая ему письмо, — прочти. Вчера прибыл в Лондон один из моих людей, и я не могу встретиться с ним. Это означало бы подвергать себя риску оказаться выслеженным.
Мильсом ознакомился с содержанием письма.
«Вчера после обеда к вам приходил какой‑то мужчина. Он назвался Старом, и Белл перехватил его и подверг допросу. Этот человек, кажется, испанского происхождения. Он остановился в Скарабанд‑отеле, Вернер‑стрит».
— Кто это? — спросил Мильсом.
— Я не смею надеяться… — начал было Гардинг.
Но Мильсом перебил его:
— А если бы вы осмелились надеяться, то кто же этот человек?
— Я сказал вам, что обратился за финансовой помощью к одному южноамериканскому банку, который постоянно отказывал мне в поддержке, это обстоятельство и заставило меня затеять венчание.
— И что же, банк изменил свое решение?
— Этого я не знаю. Они должны были в случае согласия устно уведомить меня. — И вы полагаете, что этот человек. прислан банком?
— Возможно.
— Что вы намерены предпринять?
— Я послал к нему Грегори. Он познакомится с ним, и если тот окажется тем, кого я ожидаю, Григори доставит его сюда. Я сказал ему пароль.
— Но какое это имеет значение? — спросил Мильсом — Вы ведь и без того на пути к большому богатству.
— Вы это называете большим богатством? Такого состояния не имел до сих пор ни один человек. Ко мне перейдут все сокровища мира, миллиарды.