…И все бы закончилось хорошо, если бы не фраза моего отца, брошенная мне в лицо, когда мы вчетвером – я, мой отец, мать и помощник консула – уже садились в машину, чтобы покинуть это страшное место… Он сказал:
– Дома поговорим…
В детстве я очень боялась этой фразы. Она ассоциировалась у меня с очень тяжелыми разговорами с отцом, выяснением отношений, упреками. С самого раннего возраста отец держал меня на крючке этой убийственной фразой.
Помню случай. Поехали мы в деревню, к родственникам. Взрослые сидят за столом, я скучаю, слоняюсь по большому дому, заглядываю в шкафы, пробую на вкус все то, что нахожу в кастрюлях и сковородках на кухне, гуляю по двору, пытаюсь познакомиться с собаками и кошками… И вот однажды в сенях я открыла буфет и увидела картонную коробку, полную яиц. Я не знаю, зачем я это сделала, но мне почему-то захотелось разбить их (цок-цок-цок) ровно, вдоль домотканой полосатой дорожки, как раз на красной полосе…
Шуму было много. Все взрослые в основном смеялись. И только отец, взглянув мне в глаза, сказал:
– Дома поговорим.
Меня никогда не били, не пороли. Но лучше бы выпороли…
Или вот. Снова в гостях, я – уже подросток. Сижу за одним столом со взрослыми. Половину из того, о чем они говорят, не понимаю. Мне скучно. Начинаются танцы. Меня приглашает друг отца, Борис. Высокий, хорошо одетый мужчина, от которого пахнет коньяком. Я в тоненьком платье, он обнимает меня так, что у меня начинают пылать уши. И оторваться от него не могу – боюсь, и противно, что лапает меня… Спрашивает: у тебя есть мальчик? Я говорю, что нет. И он со вздохом: они ничего не умеют, эти мальчики… Я тогда не понимала, что именно он имел в виду. И что мальчики должны уметь. После танца я пошла в ванную комнату, привести себя в порядок. У меня было такое чувство, будто бы меня прилюдно раздели. Когда выходила, столкнулась с отцом, который, вероятно, поджидал меня.
– Ты зачем с ним танцевала, а? Он же тебе в отцы годится?!
– Но он сам пригласил… Ты же знаешь…
– Ладно, – я видела, что его всего трясет, – дома поговорим…
Но дома он со мной не говорил. Они ругались с мамой. Тихо так, но все равно ругались. Я услышала лишь ключевую фразу, которая мне все и объяснила: «Не хочу, чтобы наша дочь выросла шлюхой».
А дочь выросла авантюристкой, прохиндейкой, легкомысленной особой… Что правда, то правда…
И я сбежала. Помощник консула отвез нас в ту квартиру, которую снимали мои родители, пока разыскивали меня, мы тепло распрощались. Мама плакала… А я вдруг отчетливо представила себе весь тот ужас, что мне сейчас предстоит, – разговор с родителями. Ведь мне придется отвечать за все, что случилось со мной… И за роман с Тони, и за все потерянные нашей семьей деньги, и немалые деньги… А у меня просто не было сил разгребать весь этот кошмар…
Я знала, что все то время, что мы еще пробудем в Варне, пока не купим билеты, и даже время в полете, не говоря уже о возвращении в Москву, домой, родители будут пилить меня, безжалостно упрекая за все, что я натворила. Что я попросту разорила их, не говоря уже о том, что сама испортила себе жизнь и что теперь меня, по всей вероятности, может ждать только тюрьма… И если поначалу они начнут издалека, из детства и школьных лет, моей средней успеваемости и подростковой неуправляемости («…все дети как дети, а ты готова спать, не снимая ролики…» или «…думаешь, мы с папой не понимаем, что твой мотоцикл – это способ убежать от проблем, от одиночества, от самой себя?! Но так нельзя жить, надо смотреть жизни в глаза, надо понимать, что ты родилась женщиной, а не мужчиной и что тебе надо хотя бы изредка надевать платья, красить губы…»), то потом краски будут сгущаться, и отец не поскупится на крепкие выражения. И пока мама будет вспоминать всех тех потенциальных женихов, которых я упустила, отец заклеймит меня позором, непременно обзовет (в который уже раз!) шлюхой и бросит в сердцах, что мне не хватит всей жизни, чтобы расплатиться с ним за свое легкомыслие… Я так хорошо представляла себе наш разговор, что меня заранее тошнило от надвигающихся разборок с самыми моими близкими людьми. А ведь они могли бы повести себя и по-другому. Пожалеть меня, обнять, поцеловать в мою облысевшую голову и сказать, что готовы забыть все, лишь бы не травмировать меня, не вспоминать весь этот кошмар…
Но по выражению их лиц я понимала, что ждать такого выражения родительской любви не приходится. Но и давать себя на съедение самым близким людям я тоже не собиралась. От меня и так почти ничего не оставалось… Так, тонкая оболочка человеческого существа…
В одном кармане джинсов я судорожно сжимала теплый бумажный рулончик – подарок Тони, деньги, что он успел сунуть мне перед тем, как его убили. В другом я хранила возвращенные мне матерью Тони (под нажимом помощника консула) свои паспорта: заграничный и российский, внутренний. С этими сокровищами я могла обрести настоящую свободу – раствориться в благословенной, теплой, чудесной стране Болгарии (чтобы меня потом долго искали и не нашли)…
Мы уже поднялись по лестнице и остановились перед дверью квартиры (где мои родители готовились меня морально высечь), как я, вдруг резко повернувшись и взглянув им в глаза, сказала:
– Я ухожу. Вернусь к вам, когда соберу пятьдесят тысяч долларов. Пожалуйста, не подключайте больше консульство, у них там и так много работы… Я не маленькая, не потеряюсь… Деньги у меня на первое время есть, документы тоже… Простите меня…
Они не успели ничего мне ответить, как я бросилась вниз по лестнице, выбежала на улицу и помчалась куда глаза глядят, подальше от этого дома, от моих «самых близких людей»…
Страхилица (Болгария) – Русе (Болгария) – Бухарест (Румыния) – Вена(Австрия) – Мюнхен(Германия),2008 г.
Я не стала обманывать Нуртен, сказала ей, что завтра утром уезжаю в Германию. Нелегально. Что у меня там подруга, которая обещала помочь мне с работой. Нуртен не надо ничего объяснять. Она и так отлично понимает, что я не могу целыми днями гладить ее белье да доить коз. Что я еще слишком молода, чтобы не желать себе лучшей жизни. К тому же она знает мое отношение к мужчинам, а потому верит мне, что я отправляюсь в Германию не к мужчине, а на самом деле к подруге. Она переживает за меня, спрашивает, не опасна ли моя затея. Нуртен в этот вечер особенно хороша. В новых темно-синих шароварах, в белой блузке и вязаной украшенной вышивкой с орнаментом красной жилетке, она сосредоточенно выбирает из рассыпанной на чистом, гладком столе фасоли мусор (соломинки, сухие веточки, комочки глины). Мужа дома нет, а потому она позволяет себе снять с головы привычный платок, который она, как и все местные женщины, повязывает сзади на шее, и продемонстрировать мне свою новую стрижку. У нее, как и у всех турчанок, густые, роскошные волосы. Сколько раз я спрашивала ее, почему они до сих пор, как и сто лет назад, прячут волосы под платки, но ответа так и не получила. Девушки же и молодые женщины, не обремененные привязанностью к традициям, ходят в джинсах и с распущенными волосами… И что удивительно, если мои соотечественницы делают все возможное и невозможное, чтобы их волосы были гуще, а прическа – объемнее, то здесь все наоборот – они стесняются своих пышных грив, им хочется иметь тонкие, редкие волосы и желательно светлого оттенка…