После их прихода И Линг снова удалялся в свою гостиную и писал бесконечно длинные письма сыну в Хань-Коу; сын И Линга был поэтом и ученым и пользовался у себя на родине всеобщим уважением. К приходу этих гостей кушанья уже стояли на маленьком буфете, и никто из официантов в этот зал не входил. А так как дверь зала находилась за портьерой, скрывавшей часть коридора, никто, кроме И Линга, никогда не видел этих посетителей. Он никогда их не провожал, они сами спускались вниз, к выходу, и в начале девятого зал был уже пуст.
В первый понедельник каждого месяца И Линг поднимался в зал номер шесть и низко кланялся сидевшему там старику. Звали старика Джесс Трэнсмир. В эти дни он всегда приходил один.
В один из таких понедельников И Линг вошел в зал, держа в руке большую лакированную коробку и толстую расходно-приходную книгу под мышкой. Он почтительно поклонился старику и встал, ожидая приглашения.
— Садитесь. Что скажете?
— За эту неделю выручка значительно сократилась, — ответил И Линг, присаживаясь на край стула. — Вторую неделю стоит хорошая погода, и наши клиенты предпочитают проводить время за городом.
Он вынул руки из рукавов халата, открыл коробку, достал из нее две пачки кредитных билетов, одну положил перед стариком, другую перед собой. Старик убрал свою долю в карман и что-то проворчал.
— Прошлой ночью к нам нагрянули сыщики и потребовали проводить их в подвал, — продолжил И Линг. — Искали курильню. Они убеждены, что в каждом китайском ресторане есть курильня опиума…
— Вот как? — Старик перепрятал деньги в стоявший у его ног небольшой чемодан и спросил: — Вы помните того человека, который работал у меня в Фи-Сэнге?
— Пьяницу?
— Да. Он едет сюда.
На вид Трэнсмиру было не больше шестидесяти. Потертый фрак сидел на нем мешковато, воротничок крахмальной рубашки был изорван на сгибах, а старомодный галстук, небрежно завязанный бантом, давно лишился упругости. Лицо его было изборождено множеством мелких морщин, но не утратившие голубизны глаза смотрели на собеседника с какой-то особой проницательностью.
— Да, едет, — повторил старик, вынимая из жилета зубочистку. — Вероятно, он будет здесь уже скоро. Веллингтон Браун привык путешествовать… Его приезд меня тревожит… Должен вам признаться, что я был бы рад, если бы он покоился вечным сном…
И Линг покачал головой:
— Убить его здесь невозможно. Ведь ваше превосходительство знает, что мои руки чисты…
— Не говорите чепухи! — сердито прервал его старик. — Разве я убиваю или велю убивать людей? Даже на Амуре, где жизнь не стоит ломаного гроша, я никого не убил. Я лишь однажды подверг пытке человека, который украл мое золото… Но вы должны знать тайные места…
— Я знаю сотни и сотни таких мест, — поспешил согласиться И Линг.
Он проводил хозяина до двери, затем вернулся к себе и позвал слугу-китайца.
— Пойди тотчас за этим стариком и проследи, чтобы с ним ничего не случилось…
Если бы кто-то слышал, каким тревожным тоном были сказаны эти слова, то, возможно, подумал бы, что это приказание отдается впервые. Но оно повторялось в каждый приход старика вот уже в течение шести лет. Сам И Линг его никогда не охранял, так как выполнял другие важные обязанности, иногда до раннего утра.
Трэнсмир шел быстрым шагом и старался держаться людных улиц. Ровно в четверть девятого он завернул на широкую Пик-авеню к своему дому. Вдруг к нему подошел молодой человек.
— Простите меня, господин Трэнсмир…
Старик остановился и с тревогой посмотрел на незнакомца. Он был на голову выше Трэнсмира.
— В чем дело?
— Разве вы меня не помните? Моя фамилия Холланд, я журналист. Около года назад я был у вас в гостях в связи с недоразумением между вами и муниципалитетом…
Лицо старика оживилось.
— Как же, отлично помню! После этого интервью в вашей газете появилась статья, в которой мне приписывались такие мысли, какие я и не думал высказывать…
Молодой человек добродушно улыбнулся:
— Таково наше ремесло. Статья должна быть занимательной…
— И чего вы от меня хотите? — прервал его старик.
— Наш корреспондент в Пекине прислал нам воззвание главы повстанцев — генерала Винг Су или Синг Ву… Я плохо запоминаю китайские имена… — Он вынул из кармана лист желтоватой бумаги, испещренный странными знаками. — Наши постоянные переводчики вне пределов досягаемости. Зная, что вы в совершенстве владеете китайским языком, я хотел бы попросить вас о любезности…
Джесс Трэнсмир неохотно взял протянутый ему лист, зажал чемодан между коленями и надел очки.
— Винг Су-Ши милостью Неба и предков обращается ко всем жителям Центральной империи… — начал он переводить.
Тэб Холланд вынул из папки карандаш и записную книжку и стал поспешно записывать.
— Очень вам благодарен, сэр, — сказал он, когда старик закончил. — Ваше знание китайского языка впечатляет! Превосходно!
— Я родился на берегах Амура. Когда мне было шесть лет, я уже говорил на шести диалектах. Это все?
— Да. Очень вам благодарен. — Молодой человек приподнял шляпу.
Глядя вслед удалявшемуся старику, Тэб Холланд думал о том, что таинственный дядя его приятеля Рекса Лендера совсем не похож на миллионера.
Придя в редакцию, Холланд тотчас переписал перевод воззвания китайского генерала и занялся другими делами. К нему подошел редактор ночных новостей.
— Простите, Тэб, нет ли у вас кого-нибудь, кто мог бы поехать сейчас в театр и взять интервью у мисс Эрдферн. Может быть, вы сами?
Тэб поворчал и покорно отправился в театр. Вышедшая к нему горничная актрисы заявила, что мисс Эрдферн очень устала и просит его приехать завтра.
— Я тоже устал. Передайте, пожалуйста, мисс Эрдферн, что я приехал на другой конец города в одиннадцать вечера не для того, чтобы попросить у нее автограф или фотографию. Я представитель прессы.
Горничная окинула его подозрительным взглядом и, нерешительно приоткрыв дверь в соседнюю комнату, изложила просьбу Тэба. Он устало зевнул и потянулся.
— Войдите, — пригласила его наконец горничная.
Тэб очутился в небольшой уборной актрисы. Мисс Эрдферн уже была готова к отъезду из театра. Лишь жакет ее строгого костюма висел еще на спинке стула. На другом стуле лежала шелковая накидка. В руках мисс Эрдферн держала брошь, на туалетном столике стояла открытая шкатулка с драгоценностями. Тэб почему-то обратил внимание на эту брошь, в центре которой сиял великолепный сердцевидный рубин. Актриса приколола брошь к тонкому атласу крышки и закрыла шкатулку. На ее хорошеньком лице выражались неудовольствие и скука.
— Простите меня, мисс Эрдферн, что беспокою вас в столь поздний час. Вероятно, вам надоели назойливые журналисты. Однако прошу вас сжалиться над человеком, который целый день провел в зале суда и буквально валится с ног от усталости…