Даша тоже не пила, проснулась в ней бесстрашная Паненка, покуролесила минуток пяток, да и завяла, съежилась. Меру надобно знать, не девочка. Страх, который она пыталась подавить в себе, сейчас вырвался из потаенных углов, кольнул больно и не уходил больше. Даша сидела в кресле напротив Лехи-маленького, баловалась папиросой, наблюдала за происходящим, все чаще смотрела на дверь: вот-вот откроется. Даша все примечала. Сынок незаметно от водки отказался, сел ближе к двери. Веселье он только изображает, муторно парню. Наверно, решает, сорваться или не рисковать? Сейчас стрельнет в дверь — и с концами. Кто его догонит? Хан и ухом не поведет, Леха браслетиками к креслу пристегнут. Анна не в счет, а я не побегу. Хан непонятно себя ведет, выпил крепко и с Анны глаз не сводит, словно нет для него серьезней дела, как очаровать эту немочку недобитую. Не нервы у него, а неизвестно что. Может, в уголовке лекарство хитрое дают? Выпил капли — ни страха тебе, ни волнения. На какой фарт мальчонка рассчитывает? Даша смотрела на Хана с любопытством. Он танцевал строго, не вихлялся всеми суставами, как у блатных принято, Анну держал крепко, не тискал, вел спокойно и ровно, слегка касаясь ее виска губами. Оценив все это, Даша почувствовала зависть и от зла подумала: что же вас, милиционеров, не учат, как танцевать с нами надо?
Патефон всхлипнул и умолк. Хан чуть склонил голову, подвел Анну к дивану, посадил рядом с Сынком.
— Жизнь одна — живите, голуби, — сказал Леха-маленький грустно, опомнился, сплел матерную тираду и закончил: — Вот освободят меня, я вам устрою танцы.
— Хан, — Сынок улыбнулся, — отстегни ты хорошего человека...
Хан повернулся к Лехе-маленькому, тот приподнялся вместе с креслом и забормотал:
— Не думай даже, мне так сидеть следует. Конечно, не оправдаюсь, но послабление...
Сынок подскочил к нему, влил в рот стакан водки, закупорил огурцом.
— Хан, милый ты человек, — Сынок остановился посредине комнаты, картинно подбоченился, — где же тебя так лихо плясать научили?
— Очень хорошо танцуете, Степан, — Анна покраснела и опустила глаза.
— В танце, как и в жизни, все от женщины зависит, — тихо ответил Хан, и странно было видеть на его бронзовом лице улыбку. — Танцевать меня мама учила, она у нас из благородных была.
— Мама? — Сынок помял губами забытое слово. Давно никто не говорил “мама”, коротко рубят: “мать”, сильно поддав, бормочут: “матушка”.
Простое теплое слово, произнесенное здесь дважды, заставило всех замолчать. Казалось, пропал сивушный запах водки и кисловатый — папирос, пахнуло свежим утром, сеном, молоком и лаской.
Дверь открылась бесшумно. Сынок был так напряжен ожиданием, что первым увидел, как на пороге, прислонившись к косяку, застыл человек в коричневой тужурке с галунами, роста среднего, лет пятидесяти.
— Я твоего имени не называл, — сказал Сынок, поднимаясь.
Леха замычал нечленораздельно, пошел к двери, волоча за собой тяжелое кресло.
— Надеюсь, не помешал, любезные? — не обращая на Сынка внимания, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил швейцар. — Развлекаетесь? Это хорошо, человек рожден для веселья, — он вошел бочком, налил себе стопку, выпил.
Анна было глянула с ненавистью, но тут же, опустив голову, выскользнула в коридор. Даша не шелохнулась даже, выпустила струю дыма, разглядывала кончик папиросы. Леха опустился в кресло, тряс жирными щеками, хотел сказать, но у него не получалось. Швейцар, ни на кого не глядя, стоя закусывал. Хан налил себе стопку, выпил, хрупнул огурцом и отошел к окну; мол, меня это вообще не касается.
— Чего всполошились? — швейцар жевал, вытирал лоб ладонью. — Отдыхайте, я за документиками зашел, для милиции требуются на прописочку.
— Степа, на выход, нас тут не поняли, — Сынок шагнул к двери. — Документов нет, обобрали нас людишки добрые. Ты, мил человек, скажи, сколько с нас причитается? Мы расплатимся и уберемся, чтобы не подводить гостеприимное заведение. Тебе сколько?
— Остынь, Сынок, не прикидывайся дурнее глупого. Придет срок, предъявят тебе счетец, не торопись, — швейцар одернул тужурку, повернулся к Хану. — Пойдем, парень, разговор есть.
Хан кивнул, двинулся молча к выходу, но его перехватила Даша.
— Степан! — она указала на Леху-маленького, который ждал покорно своей участи.
Хан походя раскрыл наручники, бросил их Сынку и молча вышел вслед за швейцаром. Потрусил за ними и Леха-маленький.
— Кто такой? — спросил Сынок.
— “Кто такой”, — передразнила Даша. — Хозяин заведения. Корней.
— Плюнуть не на что, — и для наглядности Сынок длинно сплюнул в угол. — Корней! Скажи еще — Наполеон... либо... — он резко повернулся к Даше. — Корней вот! — Сынок растопырил руки, поднял над головой.
— Дурачок глупенький, — Даша похлопала его по щеке и вышла.
Константин Николаевич Воронцов побрился, вытер лицо одеколоном, надел чистую рубашку. Он сел на подоконник, выглянул на улицу: не так парит, как вчера, но в пиджаке сопреешь. Положил браунинг в карман брюк, шагнул — пистолет неловко бултыхнулся. В заднем кармане тоже нельзя: без пиджака видно больно. Воронцов подбросил пистолет на ладони, постоял в нерешительности. Может, оставить? На кой ляд он нужен? Затем с тяжелым вздохом надел пиджак, опустил пистолет во внутренний карман и пошел к Мелентьеву.
Субинспектор, как обычно, восседал за совершенно чистым столом, поглаживал пальцами его полированную поверхность, изображая бездельника, благодушествовал.
— Лодыри прикидываются тружениками, работяги — бездельниками, человек из себя вечно чего-то изображает, — сказал Воронцов, закрывая за собой дверь.
— А вы идите. Костя, отдыхайте с чистой совестью, — Мелентьев снял со стола пылинку. — Топаете вы на свидание — и прекрасно, не прикидывайтесь, что идете по делу.
— А я и не прикидываюсь, — Костя сел у стола, — а совесть грызет, угадал. Я замечаю за собой, нечистая она у меня, — он глянул на часы, отставив далеко руку.
— Вы при девушке-то так руками не размахивайте, часами бахвалиться не следует.
— Я знаю, почему совесть моя шебуршится, — Костя покраснел, насупил ниточки бровей.
— Ясное дело, — перебил Мелентьев. — Стыдно вам старым сыщиком командовать. У вас нормальная совесть, Константин Николаевич. Забирайте ее и идите себе на свидание, рекомендую “Савой”. Ах да, забыл, старый дурак, вы взяток не берете, на зарплату только до швейцара в “Савое” дойти можно.
— Нервничаешь, товарищ субинспектор? Может, мне не уходить? Что-то ты сегодня с самого утра не в себе?
Мелентьев вышел из-за стола, заложил руки за спину, хрустнул пальцами.
— Завидую вашей простоте, ясности мышления. Сам-то я, как известно, воспитания буржуазного. Вот и путаюсь, как мальчик, в соплях, — Мелентьев взял Воронцова под руку, вывел из кабинета, закрыл за ним дверь.