— А чего вскинулась?
— Ты меня за придурковатую не держи. Мальчики могут поссориться, — она кивнула на дверь, — один другого порешит, возможно. Так ты меня, Корней, в номер не зови: мыть, убирать не буду. Ясно?
— Смелая ты и умная. Люблю, — Корней рассмеялся коротко. — Раз умная, понять должна, я тебя в таком виде взять с собой никак не могу. Старые твои дела мне без надобности. Слыхал, и нету их совсем. Никто из мальчиков тебя не назвал, клиенты, кто в живых остался, о тебе молчали. Двое лишь на очных ставках бормотали несуразное, мол, была раскрасавица с серыми глазами, картавит легко да смешливая. По таким приметам можно век искать, а найдут, так лишь для одного — документы тебе крепкие выдать и на работу определить.
Не ведая того, больно ударил Корней. Даша сказанное знала и гнала от себя, спрятаться хотела от злой правды.
Гулять лихой Паненкой с ребятами, имея обиду, отбирать у мужиков глупых, что они ей и так должны, даже под нож подставлять — одно. Вы, люди, со мной так, я с вас — втридорога. Нет у меня ничего, никогда и не было, ни дороги вперед, ни назад. Жалость к себе вещь великая, ей цены нет, она для человеческой совести словно шапка-невидимка, любые двери открывает, все права дает.
Такой Паненкой вошла Даша к Корнею в дом. Прошло время, слухи потекли, мальчики садиться начали, на допросах и в суде не называют ее имени. Ну, мальчики молчат, еще понятно, но и пострадавшие молчат. Рассказывали, один селянин после встречи с Дашей и мальчиками в больнице обосновался прочно. К нему следователь наведывался, все о девице узнать хотел. В самый последний раз селянин тот сказал: “Я ее прощаю!” — и отдал богу душу, примет не назвал. А она о том парне помнила, что конопатый был, ничего больше. Постепенно растворяться стала Паненка, себя не поймет, нутро человеческое твердит: было, было, а взять в руки нечего.
Тут еще курносый встретился, о загнанных в угол начал рассуждать. И Даша вдруг поняла, что играет она загнанную, ни в каком углу не стоит, чисто вокруг. Прошлые грехи не теснят ее, люди простили. Кажется, чего тебе еще надобно: мечтовый вариант — вздохни свободно, живи да радуйся. У Даши все не так складывается. Пока вину перед законом носила, внутри ее не чувствовала; как поняла: перед законом чиста, — в сердце ударило, прихватило больно. Кто же я? Задумалась. Тут еще Костя в жизни застрял, — не вытащишь. Любить не любит, бросить не может. Корней с Савелием переглядками, улыбочками соскальзывающими последние гвозди в крышку гроба заколотили. Нет Паненки, померла. А Даша перед выбором стоит, раньше такого слова не знала, сейчас оно ей дорогу перекрыло, будто живое крутится. Выбирай! Выбирай!
Сейчас Корней вслух сказал, на самое больное наступил. Мыслей ее он не знал, но чуток Корней был. Почувствовал опасность, потому решил добиться ответа.
— Муж и жена один возок тянут и пристегнуты должны быть одинаково, — он взглянул на Дашу испытующе, девушка на упоминание о супружестве не отреагировала. — Пары не получится, если один намертво прикован, а другой в охотку рядом бежит, а надоело либо другое на ум пришло, можно из оглоблей скакнуть, в обратную сторону побежать.
“Интересно, как на земле супруги живут, которые не связаны преступлением? — размышляла Даша. — Не боятся ни доноса, ни милиции, а живут, тянут вместе, не взбрыкивают”.
— Я не гимназист, чтобы перед девчонкой выламываться, — сказал Корней. — Чего молчишь? Или язык проглотила?
Даша откинулась на спинку стула так, чтобы натянулась кофточка на высокой груди, взглянула глазами прозрачными, улыбнулась смущенно.
— Интересно знать, — Корней запнулся, — кто у тебя первым был? Какой мужик?
— Я же на каторге родилась, там сразу пятеро навалилось, — Даша чувствовала: сейчас бросится. Не боялась, знала: не одолеть ему. — Не разобрала я первого-то, Корней, — протянула она с тоской, подошла к нему, положила руки ему на плечи, в лицо заглянула. — Я никого не люблю, свободная. Все тебе будет, до капельки.
Он обмяк, и Даша тотчас оттолкнула его, будто мокрую тряпку отбросила. Слабенький мужик, обыкновенный. Придумали люди — Корень.
— Скушно, тоска заела, — Даша прошлась по номеру. — Что за жизнь у нас? Четыре стенки да окна с решетками. Я с мальчиками гуляла по самому краешку, свою жизнь на день вперед не загадывала. Но я гуляла! — Даша растянула последнее слово.
— Это не жизнь. Паненка...
— Это жизнь? — Даша застучала по стене. — Жизнь? Я вчера по улице шла, люди вокруг спешат куда-то, смеются, ругаются. Две девчонки, мои годки, пончики в сахаре купили — глаза от счастья в пол-лица... — она говорила лишнее, чтобы скрыть ошибку, длинно выругалась, привычные недавно слова сейчас оказались шершавыми, царапались.
Корней глаза прикрыл, кивнул согласно и сказал:
— Может, ты и права, Даша, — и то, что назвал он девушку по имени, прозвучало предупреждением. — Мое время прошло, ты же еще нашей волей не отравленная. Жизнь-то сейчас новая, интересная, в ней можно место для себя найти красивое.
“Лишнего наплела, веру ко мне потерял Корней, — поняла Даша. — Назад его теперь трудно повернуть”.
— Ты, Корней, умный, — она вновь подошла к нему вплотную. — Отпустишь?
Корней чувствовал на щеке ее жаркое дыхание, видел глаза прозрачные, зябко ему стало от мысли, что девчонка качнулась, завязать с блатной жизнью подумывает. Кто задумался, тому веры нет. А не сам ли он ее толкнул? Он толкнул, она и закачалась. Значит, стояла нетвердо, он прав, что проверочку эту устроил. Плевать он хотел на воровское товарищество, только если девчонка отшатнется, в новой жизни Корней ей ни к чему. Не отдам, ты моя будешь, решил он и сказал:
— Ты свободна, Даша. Тебя никто не держит... — и замолчал, увидев перед носом кукиш. Паненка в лицо рассмеялась.
Сначала Даша хотела остановить его ударом, остереглась. Нельзя дать ему договорить, нутром чувствовала. Не отпустит Корней, словами повяжет — и кончится скверно: уйти не даст, а веру потеряет.
Корней, чтобы лица не потерять, руку ее поцеловал, тоже рассмеялся коротко.
— Ты верно рассудила. Корней с Паненкой на дела не ходил, в тюрьме не сидит. А мальчики, которые сейчас там, и дружки их, которые здесь, тебя могут не понять.
Но этот выстрел был уже мимо. Даша разбрасывала серебро смеха, не слушала, шагнула к двери.
— Воровка никогда не будет прачкой! Запомни, Корней! Никогда!
По комнате ползал страх. Он был черный, с мягкими мохнатыми паучьими лапами. О своем появлении он объявил, хлопнув форточкой, притих, прислушиваясь, шевельнул занавеской, заскрипел половицами, забавляясь, зацокал по булыжной мостовой лошадиными подковами. На мгновение страх исчез, тут же отразился в трюмо и начал растекаться по спальне, обволакивая лежащих неподвижно людей.
— Он хочет, чтобы ты меня убил, — сказал сотрудник уголовного розыска так медленно и неловко, словно учился говорить на чужом языке.