Налили мгновенно. Сипатый, Одессит и Ленечка вынуждены были молчать, остановить людей уже не представлялось возможным.
— Со свиданьицем, деловой народ! — Корней выпил, тут же налил снова, поднял, ждал, глядя, как глотают, не прожевывая, не дыша даже. — За дорогих гостей! — он кивнул Сипатому и подручным. — Они прибыли в стольный город на променаж, а нам с вами тут жить. Со здоровьицем, дорогие гости, — выпил, переждал чуток, пока люди на закуску бросятся, и продолжал: — Сейчас закусим, чем бог послал, дела обождут. А пока скажу, уважаемые: не случалось на Руси, чтобы гость уму-разуму хозяина учил.
Люди ели, кивали согласно, смотрели на Корнея с благодарностью, и, хотя он понимал прекрасно, что Сипатый поступил правильно, сыграл против. Пусть пьют, Корнею от них лишь эти пять — десять минут поддержки и нужно, дальше он сам разберется.
Старик Савелий втянул седую голову в плечи, не ел, не пил, на дверь и взглянуть не смел, прикидывал, как выбраться теперь. Отец Митрий, как сидел, откинувшись вольготно, так и не двинулся, махнул лишь водки стакан, взял щепоть капусты квашеной и лениво думал, что Сипатый сер и глуп, затея его с оброком пуста изначально. Нэпман при Советской власти уголовникам копейки не даст, навострит милицию, мелкое же жулье лишь на водку и марафет тянет, золотушники и другие люди имущие не пришли, Сипатый денег не получит, конец ему. Корней людям еще по рюмке разрешит — и гостей на ножи бросит.
Корней выдержал паузу точно, налил снова, когда жулье первый голод утолило. Получилось, что пьют по его, Корнееву, приказу, однако он поднять рюмки не дал, свою отставил и быстро, не упуская инициативу, сказал:
— Зенки на меня, уважаемые! — он выставил на стол портфель, открыл замки, перевернул, и пачки червонцев в банковской упаковке выросли горкой рядом с тощенькими стопками Сипатого и его дружков. — Казна ваша, сто штук, до грошика. А расходы у меня были, — Корней положил на деньги бухгалтерскую книжку, — и немалые. Клим, ты от дяди ушел? Валет, твою бабу с пацанами два года кормил? — он не давал никому ответить, говорил быстро, перечисляя, кому на что отчислялись деньги. На самом деле Корней не имел к этим делам отношения, но жизнь воровская путаная, водкой залита, марафетом подернута — кто что помнит?
— Встаньте, люди, прошу вас. Я, Корней, прощу. А ты, — Корней опрокинул рюмку Сипатого, — сиди. Ну что ж, выпьем за товарищество, за веру нашу друг другу.
У чувствительных выступили на глазах слезы. Когда все выпили, смотреть на Сипатого, Одессита и Ленечку никто не мог. Сипатый рванулся к двери, вытаскивая на ходу наган, но налетел на Костю Воронцова, который ловко у бандита наган выхватил и ударил рукояткой по голове. Сипатый упал, остальные застыли на местах.
— Нехорошо, граждане, — спокойно сказал Костя, разрядил наган. — Договорились прийти без оружия, и я свой под подушкой оставил, — он бросил наган на стол, патроны швырнул в угол, они безобидно защелкали, как простые камешки.
— Воронок! — выдохнул кто-то.
— Воронок — тюремная машина, — Костя повернулся, подвел к столу Дашу. — А меня зовут Константин Николаевич Воронцов. Я один пришел и без оружия, как договорено, — он для убедительности провел ладонями по кожанке. — Поговорить с вами хочу. Василий Митрофанович, Семен Израилевич, — обратился Костя к Ленечке и Одесситу, — поднимите друга-то, усадите, вроде ему нехорошо...
Ленечка и Одессит вскинулись, подняли Сипатого. Голова его свисала безжизненно.
— Придуривается, — Костя усмехнулся. — Прохоров, Коля Ломакин, — обратился к двум крепким парням, сидевшим с краю, кивнул на Ленечку и Одессита, — у них пистолетики-то заберите. Неловко: мы как порядочные, а они при пушках.
Ленечку и Одессита обезоружили мгновенно, походя надавали по мордам и по примеру Воронцова патроны кинули в угол, а оружие — на стол. Все происходило так быстро, что никто не успевал задуматься, чьи приказания выполняют, как появился Воронцов на сходке и с какой целью. Корней подумать успел и, хотя решения не принял, сдаваться не собирался. Положение его было более чем щекотливое, доказанных преступлений за ним после амнистии не имелось, но на глазах у всех сдаваться мальчишке он не мог. Слишком долго, ценой многих жизней. Корней свой авторитет растил, чтобы вмиг потерять весь до последней капелюшечки.
— А вы, гражданин, при вашей солидности и кристальной честности, пистолетик сдайте добровольно. Так красивше будет, — Костя смотрел на Корнея серьезно, понимая, что все была присказка.
Корней кивнул, вынул вороненый “вальтер”, наставил на Костю и выстрелил. Пуля почти чиркнула по волосам Воронцова.
— Стрелять умеете, — Костя провел ладонью по волосам.
— Сядь пока, товарищ начальник, — сказал Корней, указал Даше на место рядом с собой. — Ты провела?
Даша кивнула, но прошла вдоль стола, села рядом с отцом Митрием.
— Водку не пить, молчать, — тихо отдавал команды Корней. Костя налил себе квасу, выпил, снова налил. — Маслята соберите, сопли подтереть.
Собрали разбросанные патроны, зарядили наганы, теперь на Костю смотрел не один ствол, а четыре.
— У меня предчувствие, доживу до глубокой старости, — повторил Костя любимое выражение своего знакомого и вновь хлебнул квасу.
— Один предчувствовал — совсем чувствовать перестал, — Корней хмыкнул, скривился в улыбке. — Зачем пожаловал?
— Поговорить, — ответил Костя. — Пока оружие не разрядите, слова не скажу.
— Окружили? Тебя не спасут, — Корней оглядел собравшихся. — Не дадимся товарищам? Пробьемся?
— Не дадимся!
— Пробьемся!
Отвечали неуверенно, но отвечали, первый хмель прошел, лица, повернутые к Косте, твердели, щелкнули ножи.
“Облава”, “милиция”, “пробьемся”, — прошелестело над столом, шваркнули по полу подошвами, подались вперед. Стая готовилась к броску.
Эх, не так все у Кости Воронцова складывалось, все поперек.
В это время из небольшой гостиницы, расположенной в переулке за кино “Аре”, выдвинулась мужская фигура, застыла у чугунной решетки. Тишина. Где-то тявкнула спросонья собака, стукнули на булыжной мостовой колеса пролетки.
Хан отодвинул решетку, взглянул на неподвижного сторожа, который, обнимая винтовку, как пьяный деревцо, мертво привалился на ступеньках особнячка. Хан набалдашником трости сдвинул котелок на затылок, подумал недолго, поставил элегантный чемодан, который вынес из особнячка гостиницы, подхватил тело с винтовкой и спрятал в помещении. Через несколько минут Хан вышел на Арбат и остановился у афишной тумбы, пестревшей афишей:
“Пат и Паташон в последней, небывало оригинальной комедии “ОН, ОНА И ГАМЛЕТ”.
Авто, которое должно было его ждать здесь, отсутствовало, и Хан, прекрасно понимая, что, прогуливаясь здесь после начала последнего сеанса, выглядит как последний фраер, неслышно выругался. Не успел он закончить витиеватое выражение, как за углом хрипловато стукнул мотор и из переулка, отдуваясь, выкатился некогда лакированный “стейер”. Хан вспрыгнул на ходу.