Рассказывать ей, однако, было нечего. У нее в голове были только некие предположения.
— Судя по тому, что вы служите в Чечне, а Олег там работал, то все события связаны именно с ней. И скорее всего, вы обнаружили какую-то связь высокопоставленных военных с чеченскими боевиками. И очевидно, это командный состав.
Родионов кивнул головой и с интересом посмотрел на Ларису.
— Это может быть и торговля оружием, и наркотиками, а может, и что-то похлеще, например торговля людьми. Говорят, что это очень выгодно, — продолжала она.
— Добавьте к этому еще и изготовление фугасных бомб, — вставил неожиданно майор. — Правда, в последнее время полковник перестал этим заниматься. Риск большой, а прибыль маленькая.
— Значит, я права?
— Почти. В торговле оружием господин Сальников замечен не был, но вообще… Вообще он страшный человек, — вздохнул Родионов.
— Вот видите, я и без вас до всего додумалась.
— Да, — махнул он рукой, — но какой в этом толк, если вы ничего не можете доказать, а теперь не могу и я?
— В пакете были компрометирующие документы?
Родионов только молча кивнул головой.
— Но вы-то еще остались, — возразила Лариса. — Вы можете выступить как свидетель.
— Пока остался, — поправил майор, — да и что толку в моих словах, если доказать ничего нельзя?! Сальников подаст на меня в суд за клевету, а в ходе разбирательства меня уже уберут. Я, кстати, думаю, что это будет сделано сразу после моего прибытия в действующие войска — отпуск у меня уже заканчивается.
— Логично, но если вы мне расскажете все более подробно, то нас будет уже двое, кто знает о происходящем там.
— А вы не боитесь влезать во все это? — с усмешкой поинтересовался Родионов.
— Я бывала во всяких переделках, — скромно заметила Лариса. — Меня уже несколько раз могли убить.
— Хорошо, я вас предупредил, — сурово произнес майор. — Я не буду описывать вам свои детство и юность. Это не очень интересно и довольно однообразно. Отец у меня был военным, и со многими его доводами тогда, в пору моей юности, я был не согласен. Он всю жизнь пытался мне доказать, что надо быть верным своему долгу, и я вырос в атмосфере какого-то робингудовского благородства, в моей семье все искренне любили Родину. По крайней мере, тогда мне так казалось. Все разговоры, которые велись за столом в праздники, касались только армии. Отца, конечно, уважали, но втайне посмеивались над ним. Он мечтал, чтобы я был таким же… И отчасти добился этого — пускай и ценой своей смерти…
И Родионов рассказал Ларисе историю с поступлением в МГУ, гибелью отца и резкой переменой в своей жизни.
— Я иногда думаю, что хорошо, что мой отец погиб еще тогда, — сказал Родионов, делая большой глоток из фляжки, — когда не было перестройки и развала Союза. Все, во что он верил, он унес с собой. Ему не пришлось разочароваться в своих принципах. А мне было очень тяжело служить. Может быть, все это звучит сейчас как бред маразматика и человека, у которого едет крыша, но это так. Вероятно, что все те принципы, которым учил меня отец, впитались в мою кровь, и теперь меня уже не переделать. Хотя и очень бы хотелось.
— Почему?
— Было бы проще жить. Принцип «ничего не знаю, ничего не вижу, ничего не слышу». В армии, а особенно в Чечне, так служат многие. — Лицо Родионова слегка перекосилось, покраснело — спиртное вкупе с жарой действовало на него довольно быстро. — А уж когда я узнал о некоторых, — повторяю, о некоторых! — далеко не всех делах полковника Сальникова, то у меня даже началась глубокая депрессия. Я начал пить, причем, что называется, по-черному. По иронии судьбы, когда меня хотели понизить в должности, именно полковник за меня и заступился. Кстати, его очень ценят в центре. Уж не знаю, за какие такие заслуги!
— А ведь вы лично ненавидите Сальникова, — тихо заметила Лариса.
На какое-то мгновение ей показалось, что сидящий перед ней человек действительно маразматик. И что вся эта история сводится только к выяснению личных отношений.
Родионов вскочил с кресла и нервно забегал по маленькой комнатке. Он был похож на дикого зверя, которого только что посадили в клетку.
— Да, я его ненавижу, — нагнувшись над Ларисой, прошептал он. — Я его ненавижу. Я бы убил его, но не могу. У меня хватает ума не считать себя господом богом. Пусть уж вершат суд те, кому это дано законом.
Лариса испуганно вжалась в кресло. Родионов выглядел ужасно. Глаза его горели, и она уже всерьез решила, что он сошел с ума.
— Хорошо, — вдруг успокоился майор и плюхнулся в кресло.
Кресло жалобно пискнуло и, тяжело заскрипев, умолкло.
— Уж если я решил обратиться к правосудию, то пусть судят и меня. Олег не знал о том, о чем я сейчас поведаю вам.
Родионов тяжело вздохнул и с силой ударил кулаками по подлокотникам. Кресло чуть было не развалилось — его жизнь в качестве полноценной мебели висела на волоске. Еще один эмоциональный всплеск майора — и оно разлетится на куски. Однако это было не главным — Лариса отмечала все как бы вторым планом, а на первом было горящее от гнева лицо майора. Она сидела словно загипнотизированная и слушала признания Родионова.
— Очень тяжело все носить в себе, — спокойно сказал он. — Может быть, мне действительно станет легче. К тому же это мой последний долг стране и людям. Мой отец был бы мной сейчас доволен.
Лариса вновь засомневалась, искренен ли майор и не является ли все это результатом так называемого «чеченского синдрома»? Ведь очень часто люди, приезжающие оттуда и окунающиеся в нормальную жизнь, психически не выдерживают смены обстановки и начинают вести себя совершенно неадекватно, порой даже совершая абсурдные преступления.
Майор, однако, не обратил никакого внимания на скептический взгляд Ларисы и продолжал, предпочитая по-армейски рубленые, односложные фразы:
— Вам, может быть, трудно это понять, но у каждого есть свое место. У меня оно было в армии. А после того, как от меня ушла жена и увела с собой детей, армия стала и моим домом. В Чечне я командовал батальоном. Мы стояли под Грозным. Начальство придиралось ко всяким мелочам. Больше стало контрактников. Период для нас был очень тяжелый. Боевики, казалось, озверели, перли как танки. Это я потом узнал, что почти все они были обколоты. Мой батальон должен был передислоцироваться в другое место, и утром мы вышли. Приказ пришел буквально за два часа до выхода, а то и того меньше. Как об этом узнали боевики, для меня было полной загадкой. Нас жестоко обстреляли. Мы потеряли четырнадцать человек. Вы себе представить не можете, что со мной было. Для меня это было первое серьезное поражение, поэтому и переживал ужасно. К тому же обвинили потом во всем меня. А что я мог сделать в той ситуации, никого не интересовало. — Вы хотите сказать, что вас подставили?
— Да, — улыбнулся Родионов. — Да, да, да! — вдруг застучал он по подлокотникам, и они в конце концов отвалились.