— Прежде всего меня интересует, что вы можете сказать о самой Геле, — сказала я. — Ведь рассказывала же вам Ксения Давыдовна о своей дочери?
— М-да, — промычал он как-то неопределенно. — Не стоит, наверное, скрывать от вас, что и сама Ангелина Олеговна была моей пациенткой.
— Вот как? — искренне удивилась я. — У нее были серьезные психологические проблемы?
— Простите, Оленька, — улыбнулся Косович. — Проблемы есть у каждого из нас. А насколько они серьезны для человека, может сказать только он сам.
— Вероятно, я неверно сформулировала вопрос, — сказала я. — Меня интересует, была ли Геля психически здоровой личностью.
— Не хочу читать вам лекций по социально-историческому психоанализу, — ответил Косович. — Поверьте мне на слово, что психоаналитики не решили до сих пор, считать ли неврозы, которым подвержено абсолютное большинство людей современного общества, болезнью. Если считать, то придется признать, что наше общество больно и требует лечения. Единственное, что я могу вам ответить, — у Ангелины Олеговны Серебровой не было серьезного функционального расстройства психики. Но то же самое я могу, наверное, сказать и о вас, например.
Я понемногу начала понимать, почему Олег Георгиевич Серебров называл Косовича шарлатаном. Дело скорее всего не в Косовиче, который говорит очевидные для многих, хотя и не очень приятные вещи.
Дело в том, что Серебров не хочет видеть и признавать эти вещи. В таких случаях всегда достается тому, кто называет вещи своими именами.
— Позвольте тогда другой вопрос, — продолжила я. — Могла ли Геля Сереброва совершить самоубийство, как вы считаете?
Косович, разглядывавший проплывавшую мимо нас в лодке компанию, повернулся ко мне и посмотрел на меня внимательно.
— Вы в отличие от ее матери хорошо себе представляете, что это была за женщина? — спросил он после небольшой паузы.
Меня, конечно, поразило то, что он назвал Гелю женщиной, все остальные, с кем я о ней говорила, называли ее как угодно, но только не женщиной.
Хотя Косович, наверное, был абсолютно прав, Геля была именно женщиной, причем давно сформировавшейся психологически, знающей цену себе и окружающим ее людям.
— Да, — сказала я. — Гелю я себе представляю очень хорошо.
— Тогда отвечу на ваш вопрос, — уверенно сказал Косович. — Ангелина Олеговна не способна была по доброй воле расстаться с жизнью. Это противоречит самой организации ее психики, типу ее психологической натуры.
— Вы подтвердили мнение, которое сложилось у меня самой, — сказала я. — Но я не совсем понимаю… Если у Гели не было особых проблем, почему же она была вашей пациенткой? Что или кто заставил ее прийти к вам?
— Видите ли, Оленька, — сказал Косович очень мягко, как ребенку, и в этом я уловила деликатное высокомерие. — Есть вещи, о которых я не вправе вам рассказывать. Есть тайна личности, которую я не вправе доверять никому, и должен буду унести ее с собой.
— Но ведь она умерла! — удивилась я. — О какой тайне вы говорите?
— Тайны продолжают жить, когда люди умирают, — сказал Рудольф Иванович. — Я не могу сказать вам почти ничего без разрешения родителей Ангелины Олеговны. Но даже с их разрешения я могу сказать вам лишь немногое.
— Почему? — спросила я.
— Потому что диагнозы, которые ставят психоаналитики, — сказал Косович, вновь уставившись на пруд и говоря как бы с самим собой, — в руках недобросовестного человека, особенно журналиста, традиционно склонного к фантазированию и мифотворчеству, способны нанести вред не только памяти умершей, но и оставшимся в живых ее близким, лечившему умершую врачу, наконец, авторитету самой профессии, к которой я себя отношу.
— Хорошо, — сказала я, не обидевшись на его слова о журналистах, поскольку поняла, что речь идет не столько обо мне, сколько о его принципах. — Я сейчас позвоню Ксении Давыдовне и после этого вы мне расскажете то, что сочтете возможным.
— Прошу вас, — сказал он. — Сделайте одолжение. Но звонить Ксении Давыдовне нет необходимости, я уже успел с ней поговорить. Вам придется позвонить Олегу Георгиевичу Сереброву.
— Кстати, — сказала я. — Не могли бы вы объяснить мне, почему у Олега Георгиевича сложилось столь нелестное мнение о вас и вашем профессионализме. Он упоминал что-то о том, что вы рассказываете его жене о нем какие-то ужасные вещи…
— Ну что вы, Оля! — воскликнул Косович. — Что же ужасного в том, что у Олега Георгиевича до сих пор остались некоторые проблемы, характерные для подросткового возраста! Не могу и не хочу говорить вам больше, но, если вы хотя бы пару раз открывали Фрейда, вы должны сами понять общую суть этих проблем. А если понимаете, то поймете также, что больше ни слова о нем я вам сказать не смогу.
«Вот в чем дело! — поняла я. — Подростковая инфантильность! Но по его отношениям с окружающими этого не скажешь. Впрочем, — вспомнила я, — инфантильность у юношей проявляется прежде всего в отношениях с женщинами. Да, пожалуй, больше он мне ничего не скажет».
— Я открывала Фрейда, Рудольф Иванович, и понимаю, что вы мне сейчас сказали, — сделала я все же попытку. — Не требуя от вас подробностей и диагнозов, хочу задать только один вопрос. Могли ли существовать у Олега Георгиевича какие-то проблемы, я имею в виду психологические проблемы, связанные с его дочерью, Гелей?
Косович смотрел на плавающие по пруду лодки и молчал. Я ждала минуту, не меньше. Он молчал. Я поняла, что он не ответит мне больше ни слова.
Достав свой сотовый телефон, я набрала номер офиса Сереброва.
— Я сразу понял, что ты мелкая интриганка, Бойкова! — заявил мне Серебров, едва я только изложила ему свою просьбу разрешить Косовичу сообщить мне некоторые подробности сеансов, которые он проводил с Гелей. — Предупреждаю тебя, — не стоит под меня копать, это занятие не безопасное для тебя. Можешь не только лишиться лицензии, но и вообще — статью получить… О Геле я тебе запрещаю узнавать у Косовича хоть что-то! Поняла меня? Достаточно того, что этот старый осел обо мне наговорил! И не доставай меня больше. Нам не о чем говорить.
Сигнал отбоя был словно плевок в мою сторону. Секунд тридцать я просидела, молча «утираясь». Запищал сотовый в кармане у Косовича, тот ответил, что-то выслушал и, положив телефон обратно в карман, развел руками.
— Я только что получил строжайший запрет Олега Георгиевича сообщать вам любые сведения о его дочери. Сожалею, но вынужден подчиниться его воле.
«Черт бы тебя побрал с твоей врачебной этикой! — думала я, шагая из парка к своему дому. — Хотя какая тут этика? Он просто не хочет потерять богатую клиентку, только и всего. Ведь платит-то она ему деньгами Сереброва. А тот категорически против…
Постой-ка, — оборвала я саму себя. — А что, если тут впрямь интрига чисто психологическая? Инфантильный отчим, у которого с детства, предположим, существуют проблемы с женщинами…»