Мы же, отхохотавшись, спокойным, размеренным шагом отправились в отделение. Меня опять завалили сеном, и я чуть было не уснул, пока мы добрались до дома. Парни веселились всю дорогу, и не буду врать, что я на них сердился. Вспоминая себя и Гороха в беленьких «пеньюарах», я всё ещё помирал со смеху. Хорошо всё, что хорошо кончается.
Увы, не в нашем случае. Ну, я имел в виду, что у нас ничего не начиналось…
— Митька вернулся? — был первый вопрос, который я задал открывающим ворота стрельцам.
— А то!
— Спит уже?
— Наверное, — ухмыльнулись еремеевцы. — Мы ему тулуп в поруб бросили. Так, поди, пригрелся и спит.
— А с чего вдруг сразу в поруб?
— Дык за драку в кабаке! Никакушного доставили, а с ним ещё троих. Вроде прибалт какой, бледный, степняк узкоглазый да сын гор с вот такенным шнобелем! Я заскрипел зубами.
— То есть у нас в порубе четверо задержанных?
— Так точно, — радостно осклабились стрельцы.
— А вы в курсе, что один из них — будущий зять царя Гороха?
Бородачи на миг потупились, сдвинули шапки на затылок, а потом дружно решили:
— Лишь бы не Митя, а там… Перед остальными отбрешемся, поди, не впервой!
— Ну, вполне себе милицейский подход, — подумав, согласился я. — Ладно, пусть сидят, жалобы на произвол властей напишут утром, как раз и побеседуем.
— Слушаемся, батюшка сыскной воевода!
Вот и ладушки.
Еремеев лично сопроводил меня в дом, помог снять позорную ночнушку и передал с рук на руки бабке. Яга, отдать ей должное, ни о чём меня не спрашивала, а просто отправила наверх и уложила спать. Подоткнула одеяло, как ребёнку, взбила подушку и даже спела колыбельную:
Баю-баю, баю-бай!
Ну-ка, глазки закрывай.
А не то придёт волчок
И ухватит за бочок.
Дам я волку вдоль хребта,
Хоть силёнка и не та.
Да коленом по зубам,
Но тебя ему не дам.
Такой мальчик дорогой
Очень нужен мне самой.
Баю-баюшки-баю,
Дай-кось я себе налью.
Для здоровья, для души,
Для хороших снов в тиши.
Баю-бай, а ты, гляди,
Меня завтра не буди…
…В том, что она себе нальёт исключительно «здоровья ради», я ни капельки не сомневался, а потому уснул быстро и спал без снов. Просто провалился в тёплую, мягкую темноту и дрых без задних ног, как какой-нибудь сурок-переросток в норке. Разбудить меня можно было бы, наверное, только землетрясением или целенаправленным выстрелом из гвардейского миномёта. Ну если я и преувеличил, то совсем немного, потому что в четыре утра…
— Ку-ка-ре-ку-у-у!!!
Меня плашмя подбросило на кровати, перевернуло и скинуло на пол. Выматериться я не успел, зато успел в ответном прыжке подскочить к подоконнику, схватить лежащее яблоко и с размаху, гандбольным броском, зафинтилить им в проклятого петуха.
Увы, мимо. Пернатый гад-будильник научился уворачиваться, а других снарядов у меня под рукой не было. Пришлось, скрипя зубами, признать своё поражение, посыпать голову пеплом (фигурально), два раза укусить подушку (реально) и, быстро одевшись, побежать по лестнице вниз, жаловаться Яге.
— О, Никитушка проснулся, — радостно улыбаясь, приветствовала меня разрумяненная бабка. — А я тебе с утра кашу гречневую запарила, с медком да молочком!
— Петуха хочу, — глухо попросил я, прекрасно осознавая, что ничего мне не светит.
И не то чтоб Яга как-то неправильно меня поняла, просто этот петух у неё какой-то любимчик. Орёт ни свет ни заря, клюётся, кур третирует, кота Ваську лупит периодически, мне спать не даёт, и всё равно ему всё сходит с рук. Или с крыльев? Скотина он, убью когда-нибудь. Зуб даю, сам сяду, но его убью…
— А ты кушай, кушай, сокол ты наш ясный, — привычно игнорируя любые мои намёки на петушатину, суетилась вокруг стола бабка. — Ты ить в курсе, что Митенька наш, добрая душа, вчерась пострадал безвинно?
— Нет. Стрельцы сказали, что он там подрался в пьяном виде?
— Врут! Врут, охальники! Вот я их ужо помелом!
— То есть он не пил? — уточнил я, берясь за ложку. — Не пил, не дрался и в поруб сам полез, просто из чувства политической солидарности с задержанными иностранцами?
— Да… нет… ну, не… — стопорнулась глава экспертного отдела, не зная, с чего начать, и вывернулась чисто по-женски: — Вот не любишь ты его!
— Факт. Я только девушек люблю. Брутальные крестьянские парни не в моём вкусе.
— Не любишь, наговариваешь почём зря, а ить мальчишечка старался, как мог.
— Когда самогонку квасил или когда женихов царевны Марьяны под столом мутузил?
— Не он энто, Никитушка, не он!
— Тогда кто? — Я вопросительно выгнул бровь.
— А ежели и он, — окончательно запуталась моя домохозяйка, промакивая платочком слезу и гордо выпрямляясь у печки, — дак не за-ради себя пил да дрался, а нашего отечества честь храбро защищаючи!
Я чуть не поперхнулся горячей кашей. Вообще-то Баба-яга у нас старушка мудрая, в дешёвых патриотических пиар-акциях не замечена, вместо мозгов у неё не опилки… Тогда что здесь за депутатский цирк творится?
— Не понял…
— Да я тебе вот прямо сейчас и объясню, — чуть не плача, завелась она. — Митенька наш, по твоему приказу начальственному, за тремя женихами приглядывал. Ну и принял чуток… чтоб подозрений у окружающих не вызывать. Потом поближе подсел, потом к разговорам ихним прислушался, по твоему же заданию! А уж как они трое вдруг начали наше Лукошкино всякой грязью поливать да про самого царя насмешничать, тут и не сдержалось сердце ретивое. Да ежели б они при мне такие слова говорить стали, я б их сама… чего под рукой было, тем бы и накрыла!
— Почти частушка, — машинально похвалил я. — А поконкретнее: какие слова, оскорбления, угрозы, что ещё там?
— Дак ты Митеньку призови, он тебе и скажет!
— А вы?
— А я сама не слыхала, — на миг опомнилась горячая заступница сельской молодёжи. — Мне ж… Митя чё-то такое намекнул, когда его в поруб складировали.
— И вы сразу поверили? Ладно, попросите ко мне дежурных стрельцов.
— Да ты хоть кашку доешь, чего ж без завтраку-то?
— Служба не ждёт. — Я отодвинул тарелку. — К тому же если у нас в порубе содержится подло оболганный герой и невинно осужденный защитник отечества, то томить его там в компании закоренелых преступников — просто грех! Зовите стрельцов, будем разбираться…
Яга насупилась, кликнула кота, тот сонно стёк по ступеням на порог горницы, выслушал приказ, зевнул, до хруста вывернув челюсть, и с мрачной мордой направился во двор, к Еремееву. Как он там с ним договаривался, ума не приложу, но буквально через две-три минуты передо мной навытяжку стояли двое стрельцов, при саблях и бердышах.