Они поднялись и пересекли зал. Музыканты затянули новую песню – что-то о ребятах из Оклахомы, которые не утратили уважения к своему декану из колледжа.
В туалете стоял стойкий запах мочи и хлорки. Проныра привалился к стене между двумя писсуарами, и какой-то парень в военной форме опорожнял мочевой пузырь буквально в двух дюймах от его правого уха.
Рот Проныры был открыт, и Бена поразило, каким старым и опустившимся тот выглядел, будто истерзанный какой-то холодной и неведомой силой. Бен вдруг с необыкновенной ясностью ощутил неумолимое приближение собственного заката и задохнулся от подкатившего к горлу комка жалости не только к Проныре, но и к себе.
– Можете подхватить его с той стороны, когда этот джентльмен закончит свое занятие? – поинтересовался Мэтт.
– Конечно, – заверил Бен и взглянул на парня в форме, который неторопливо стряхивал последние капли. – Ты не мог бы поторопиться, приятель?
– А что? Он куда-то спешит? – ухмыльнулся парень, однако застегнул молнию и отошел от писсуара, давая им возможность подойти к Проныре.
Бен просунул руку ему под мышку и приподнял. Коснувшись облицованной плиткой стены, он почувствовал, как та вибрирует от громкой музыки. Обмякшее тело Проныры ни на что не реагировало и походило на куль с песком. Мэтт подхватил его с другой стороны, и они потащили его к выходу.
– А вон и Проныра вышагивает, – сказал кто-то в зале, и все засмеялись.
– Деллу не следует ему наливать, – заметил Мэтт, с трудом переводя дыхание. – Он отлично знает, чем это кончается.
Они направились к ступенькам. Ноги Проныры стукались о них, как деревяшки.
– Осторожно, – произнес Бен, – держите крепче. Мой «ситроен» стоит там… в последнем ряду.
Они дотащили его до машины. На улице стало заметно прохладнее, и красных листьев завтра наверняка прибавится. Проныра издал нечленораздельный звук и дернул головой.
– Вы можете уложить его в постель, когда доберетесь? – поинтересовался Мэтт.
– Думаю, да.
– Отлично! Посмотрите-ка, отсюда видно крышу Марстен-Хауса.
Бен поднял взгляд. И действительно, над темными верхушками деревьев виднелся конек крыши, заслонявший звезды. Бен открыл дверцу машины.
– Давайте его сюда!
Усадив Проныру на пассажирское сиденье, он захлопнул дверцу. Голова пьянчужки уткнулась в стекло, отчего вся картина приобрела какой-то гротескный вид.
– Значит, во вторник в одиннадцать?
– Договорились.
– Спасибо. И отдельное спасибо за Проныру! – Мэтт протянул руку, и Бен пожал ее.
Он сел за руль, завел двигатель и поехал в город. Едва за деревьями скрылась неоновая вывеска кафе, мрак сгустился, и Бен, глядя на черную пустынную дорогу, невольно подумал, что теперь настало время привидений.
Проныра, сидевший рядом, вдруг издал короткий храп и всхлипнул, и Бен от неожиданности вздрогнул. Машина вильнула.
Почему я об этом подумал?
Ответа не было.
Бен открыл боковое стекло, и всю обратную дорогу до пансиона Евы Миллер Проныру обдувало потоком прохладного свежего воздуха, так что к концу поездки он начал понемногу приходить в себя.
Бен отволок его через заднюю дверь на кухню, где единственным источником света было флуоресцентное табло на плите.
Проныра застонал и хрипло произнес:
– Она отличная девчонка, Джек, а замужние женщины… они знают… знают…
От гостиной отделилась тень, которая оказалась Евой в старом стеганом халате, с бигуди в волосах, покрытых газовой косынкой. От ночного крема лицо выглядело неестественно бледным, делая ее похожей на привидение.
– Эд! – воскликнула она. – Господи, Эд! Неужели опять?
При звуке ее голоса его глаза чуть приоткрылись и губы тронула улыбка.
– Опять, и опять, и опять! – хрипло отозвался он. – Тебе ли этого не знать?
– Вы можете проводить его в комнату? – спросила она у Бена.
– Разумеется.
Он подхватил Проныру и не без труда помог ему подняться по лестнице наверх. Дверь в комнату была открыта, и Проныра, добравшись до кровати, тут же отключился.
Бен огляделся. В комнате было чисто и царил почти армейский порядок. Бен принялся стаскивать с Проныры ботинки, но его остановил голос Евы, раздавшийся из-за спины:
– Оставьте, мистер Миерс. Идите к себе.
– Но его надо…
– Я сама! – Ее лицо было серьезным и преисполненным благородной печали. – Я раздену его, а утром налью рюмку опохмелиться, чтобы не болела голова. Мне приходилось это делать и раньше. Причем не раз и не два.
– Хорошо, – согласился Бен и, не оглядываясь, отправился к себе наверх. Он медленно разделся и, поразмышляв, не стоит ли принять душ, решил, что нет.
Устроившись в кровати, он долго лежал и смотрел в потолок, не в силах заснуть.
1
Весна и осень наступают в Джерусалемс-Лоте так же внезапно, как встает и садится в тропиках солнце. Это может произойти практически мгновенно. Но весна в Новой Англии не лучшее время года: она слишком коротка и своенравна и к тому же склонна к резким переменам и неприятным сюрпризам. И все же в апреле случаются погожие деньки, которые врезаются в память на всю жизнь, вытесняя воспоминания и о канувших в Лету ласках жен, и о беззубых деснах малюток, жадно обхватывающих материнскую грудь. Но в середине мая, когда в семь утра мужчины, прихватив сандвичи на обед, отправляются на работу, а набирающее силу солнце только начинает разгонять утреннюю дымку, уже ни у кого нет сомнений, что через час от росы на траве не останется и следа, а пыль, поднятая колесами проехавшей машины, останется висеть в воздухе не меньше пяти минут. И что к полудню температура на третьем этаже текстильной фабрики поднимется до тридцати пяти градусов и, как в самый разгар июля, по коже побегут маслянистые струйки пота, а на прилипшей к спине рубашке начнет расползаться огромное пятно.
Когда во второй половине сентября на смену иссушающему лету приходит осень, она кажется приехавшим погостить старым другом. Будто он устраивается в вашем любимом кресле, раскуривает свою трубку и рассказывает, где был и чем занимался все то время, что вы не виделись.
Осень длится весь октябрь, а иногда – правда, редко – захватывает и следующий месяц. Дни стоят ясные, а облака, плывущие на восток по темно-синему небу, похожи на белые пароходы, спешащие по своим делам. Ветер дует, не затихая ни на минуту. Он вынуждает ускорять шаг на улице, играет с опавшими листьями и закручивает их в пестрые водовороты. Ветер заставляет испытывать какую-то ноющую боль и лишает покоя. Будто затрагивая в душе некие древние струны, ветер взывает к генетической памяти и нашептывает: Уезжай или погибнешь! Уезжай или погибнешь! Даже дома, укрывшись за прочными стенами, человек не находит покоя: ветер бьется в окна, стучит по карнизам и в конце концов побуждает бросить все дела и выйти посмотреть, что же на самом деле там происходит. И с крыльца будет видно, как по пастбищу Гриффена или Школьному холму скользят тени от облаков, и полосы светлого и темного наводят на мысль, будто это боги забавляются тем, что открывают и закрывают неведомые ставни. А заросли золотарника – самого неприхотливого и самого красивого сорняка Новой Англии – покорно склоняются под порывами ветра, словно многочисленная молчаливая паства. И если не пролетает никаких самолетов, не проезжает никаких машин и ничей дядя Джон не охотится на перепелов в окрестных лесах, то нарушать тишину будут только биение собственного сердца да еще звуки жизни, завершающей свой очередной цикл и ожидающей первого снега, чтобы совершить последние обряды.