«Тот был непочтительным, ненадёжным и никчёмным юнцом, он кому-то проломил голову из-за лишней рыбёшки, и за это ему вполне заслуженно отсчитали сорок плетей…»
Кандалы Пса издают негромкое звяканье. «Девочка» вздрагивает, пытаясь на всякий случай отодвинуться подальше. Знать бы ему, как всё было на самом деле. Жил-был на свете сегван Аргила, хилый маленький подбиральщик, похожий на больного мышонка: он-то и не получил той рыбёшки… Потом его перевели мести штольню, чтобы протянул и проработал немного подольше. Когда ему перестал сниться родной остров, он пришёл к Псу попрощаться.
«И вот никчёмный дармоед приготовился осквернить смертью забой, но Мхабру ударила в голову мо… ой! Мхабр почему-то не захотел отдавать Хозяйке Тьме его душу. Он помолился своим чёрным Богам и стал творить танец…»
Вот когда глаза опасного вспыхивают зелёным огнём! Робкому «девочке» становится совсем жутко.
«Вождь Мхабр тоже был закован и заклеймён после стычки с надсмотрщиком, поэтому странен был его танец. Он сидел и держал голову запоротого у себя на коленях, и двигались только его плечи и руки, да ещё мышцы на животе. Но другой раб, гораздо более достойный, почему-то увидел настоящую пляску чёрного колдуна, зовущего исцеление к раненому. Он увидел костры, увидел чёрную ночь, золотое пламя и белые перья, услышал голоса барабанов…»
Юный мономатанец вдруг закрывает руками лицо, сгибается, отчаянно всхлипывает. Вроде бы его давно и надёжно отучили от слёз… однако ничего поделать с собой он просто не может.
«Сам ты, малый, какого племени?» – спрашивает Динарк.
«Мибу…» – совсем другим, мальчишеским голосом отвечает подросток.
Халисунец снова наклоняется к его уху.
«Тот достойный раб, что был третьим с ними в забое, сам когда-то участвовал в пляске дождя, и один человек рассказывал ему, как на Островах несутся вприсядку, приманивая косяки рыбы. Но танца подобной силы он никогда прежде не видел…»
Пёс отворачивается, плотно зажмуривая глаза. В его памяти словно приоткрывается дверь. Пёс видит перед собой великана с телом глянцево-чёрным, словно выточенным из камня кровавика. Он стоит гордо и прямо, как подобает воителю, он почти обнажён, словно для священнодействия или боя, лишь кругом головы, на бёдрах и у лодыжек колышутся роскошные перья. Их двое в кругу ночных костров. Вверху немыслимо ярко горят мохнатые звёзды, а за стеной огня глухо беседуют барабаны.
Потом великан затевает танец. В его движениях тоже есть речь, и едва живой венн необъяснимо понимает её. Вот танцор припадает к жёсткой траве и, посрамляя тягу земную, зависает вытянувшись, поддерживаемый лишь пальцами рук и ног. Почти тотчас взвивается в высоком прыжке, и белые перья кажутся крыльями. Босая нога в прах растирает фигурку человека с кнутом, вылепленную из сырой глины. «Ты осилишь путь, которого не пройти мне…»
Мальчик, гибкий мибу, трясётся и стонет, между пальцами, прижатыми к лицу, сочатся неудержимые слёзы. Пёс понимает: некоторым образом он тоже увидел могущественный танец вождя. Но барабаны и взмахи белых крыльев поведали его душе что-то своё…
Проснувшись утром, Волкодав сразу заметил, что матери Кендарат в комнате нет, а со двора пахнет снегом. Он очень тихо оделся, постаравшись не разбудить Иригойена, и вышел наружу.
Снег – немалая редкость для срединного Халисуна – действительно выпал. Да к тому же изрядным, по здешним меркам, слоем в целый вершок. Взрослые ругались и сетовали на греховность наступивших времён. Ребятня визжала и кидалась снежками. Угрюмое небо казалось ещё темнее от земной белизны, с крыш текло. Волкодав пошёл умываться. Снег облеплял и жёг ноги, но эта боль почему-то лишь веселила и радовала. Может, потому, что он волен был, когда захочет, уйти в дом и обуться.
На любом постоялом дворе привечают работящих гостей. Тех, что готовы натаскать дров, вымыть пол и посуду, почистить стойла в конюшне. Иные, особенно безденежные богомольцы, так и путешествуют, отрабатывая постой. Волкодав взял плетёнку для дров и пошёл на задний двор. Печи как раз топились, стряпухи один за другими сажали в горнила, прямо к огню, большие расстегаи, не требовавшие основательного подового жара. Их лепили из очень тонкого теста и начиняли вчерашними колбасками, сыром, солёными огурцами и крошёными яйцами. По слухам, такие пироги были изобретением нищих, собиравших объедки, но что за беда? Готовились они быстро, постояльцы обжигали рты и требовали ещё. И главное, не пропадали никакие излишки.
Ввиду «лютого мороза» чёрная дверь была ещё и завешена войлоком. Волкодав откинул его, вышел наружу и сразу увидел мать Кендарат.
Больше он ни за что не поверит её жалобам на казнящие холода, любезные только детям вечной зимы!.. Кухонные мальчишки глазели на неё, забыв, зачем вышли. Она невозмутимо совершала утреннее правило, стоя на одной ноге на самом верху поленницы. Понять, как она вообще туда забралась, не потревожив поленьев, Волкодаву так и не удалось. Между прочим, она тоже была босиком. Венн присмотрелся к её следам на снегу. Потом оглянулся на талые пятна своих собственных. Он сразу увидел, в чём разница. Маленькая женщина была, наверное, вдвое легче, но её ступни всё равно должны были промять свежий снег до земли. Так вот, отпечатки оказались едва намечены в рыхлом влажном пуху. У крылечка – поглубже, у поленницы – надо было знать, куда смотреть.
Пока венн стоял столбом, посох прогудел ещё раз и умолк. Жрица спрыгнула наземь. Волкодав как раз успел вскинуть глаза. Он не взялся бы ручаться наверняка, но ему показалось, что он увидел не совсем обычный прыжок. Мать Кендарат как будто не заметила высоты в полтора человеческих роста. Сделала шаг – и сошла вниз, спорхнула, точно золотой листок с ветки. Потопталась, окончательно утверждаясь на снегу, и сказала проглотившему язык Волкодаву:
– Вот видишь, и у меня кое-что не совсем ещё получается.
Улица Сломанного Стремени, где некогда жил Каттай, называлась так оттого, что в стародавние времена здесь часто казнили осуждённых злодеев, протаскивая их за конями. Если человек до последнего отстаивал свою невиновность, люди ждали, что верёвки развяжутся или оборвутся. Временами такое действительно происходило, но более других запомнился случай, когда палач полез было в седло, но лопнувшее стремя подвело его три раза подряд.
Теперь казни совершались реже. Воров и убийц стало выгоднее продавать в Самоцветные горы. Каттай наверняка видел рабские караваны, уходившие с торга. А потом и сам ушёл с одним из них, чтобы уже не вернуться. Арзуни наказывала ему быть усердным слугой, помогать другим невольникам и чтить милостивого господина. Она связала ему тёплую безрукавку, купила узорчатые сапожки… Решился ли он оставить караван и подбежать к матери, вышедшей из ворот? Было им позволено напоследок обняться?..
Сегодня Каттай предстал бы юношей, как Иригойен. Может, даже сходного сложения. И наверняка – с такой же улыбкой…
Дом Саала Тейекена, хозяина Арзуни, стоял в самом низу крутого и длинного спуска. Плохое расположение, решил Волкодав. Действительно, на створках ворот и на камнях забора виднелись отметины. Кто-то поставил тележку и не проверил упор. Кто-то в такую же, как сейчас, скользкую и слякотную погоду спускался с холма, и кони не смогли удержать гружёный возок… Выше по улице и сейчас стояла телега виноторговца, работники перетаскивали бочонки. Два могучих тяжеловоза, заботливо укрытые попонами, потряхивали головами, лакомясь засыпанным в торбы [38] овсом. У этих телега не сдвинется, пока вожжи на козлах висят!