Санчес обошел аппарат кругом и полез в салон с другой стороны. В лесу, конечно, спать холодновато, но не зима. Не замерзнут.
В салоне было не холодно, а душно по сравнению со свежим лесным воздухом. Пристав уже откинул спинку и разлегся во весь рост. Где-то в темноте зудел противно и тонко комар.
— Закройте дверь, — потребовал недовольный голос Ниро.
Санчес послушно хлопнул дверцей.
— И свет потушите, — продолжал бурчать пристав. — Они же на свет летят.
— Кто? — не понял журналист.
— Кровопийцы вроде вас, — проворчал пристав.
Комариный писк оборвался. Ниро резко дернулся, до слуха Санчеса донесся звонкий хлопок.
— Погасите свет, или следующий, кого я прихлопну, будет один известный журналист, — пригрозил голос из темноты.
И Санчес выключил фонари. Разложить сидение, устроиться поудобнее и уснуть, темнота вовсе не мешала, скорее наоборот.
Ему снилось, что он летит. Или падает. Вокруг была чернота, не то тоннель, не то труба. Стен он не касался, но знал, что они есть. Только впереди и сзади бесконечность. И он летит из одной бесконечности в другую. Или падает.
Скорость полета Санчес оценить не мог. Времени не существовало. Журналист не мог сказать, сколько его прошло, но достаточно, чтобы черная труба и ощущение полета стали походить на кошмар.
И когда он уже готов был запаниковать, приняв полет по черному коридору за вечную пытку в наказание за его прижизненные грехи, впереди забрезжил едва заметный огонек.
Свет в конце темноты. Осторожный, неяркий, подрагивающий. Как от небольшого костерка.
Темный тоннель закончился резко, словно журналист и в самом деле вылетел из какой-то трубы. Санчес обнаружил себя уже на земле. Он стоял на коленях на примятой траве. Пахло лесом и лугом.
Темноту вокруг разгонял небольшой костерок. В стороне от костра у кромки леса высился столб с недовольным резным ликом. Суровым и сердитым.
Между костром и лесной опушкой, на которой стоял идол, появился вдруг мужчина. Высокий, красивый. В зеленом балахоне с откинутым на плечи капюшоном. В его фигуре чувствовалось что-то могучее и дикое, как в самом лесу за его спиной.
Санчес поднялся, хотел сделать шаг навстречу, но незнакомец в изумрудном балахоне вскинул руку в предостерегающем жесте.
— Не стоит.
— Почему?
— Вам лучше остаться по ту сторону огня, господин О'Гира. Иначе вы нарушите грань, и сон распадется.
Санчес поежился. Было зябко, однако от костра тянуло жаром. Журналист снова зябко повел плечами, но не от холода, а от мысли, что во сне таких чувств не бывает.
— Кто вы?
— Я часть вашего сна, — отрекомендовался мужчина в балахоне. — Но, разумеется, я существую.
— Так это сон, или не сон?
— Это не совсем сон. Вы спите, но я вам не просто грежусь. Я сноходец. Вы, дети непомнящих, забыли даже о существовании такой магии. Мы ей по-прежнему владеем. Я нахожусь в ином месте, но прихожу к вам в сон, как голос свыше.
— Вы один из богов?
— Нет, — покачал головой мужчина, он сделал это настолько резко, что амулеты на его шее качнулись и звякнули. Неприятно. — Мы не боги. Даже ведущая нас Великая мать. Дети непомнящих иногда ошибочно называют нас так. Но только потому, что забыли свое прошлое, забыли своих предков и богов. А память пытаются вернуть, отталкиваясь лишь от вещей и отголосков слов. Вот этот идол. Его поставили богу, имя которого в ваших землях забыто. Хотя этому божеству поклонялся клан Великих матерей. Человек, который хранит обычаи, как ему кажется, называет идола Великой матерью и поклоняется ей. Он не прав. Великой матери это не нравится. Наверное, это не очень нравится той силе, которая живет в идоле. Но люди, отказавшиеся от памяти, часто путают такие вещи.
Мужчина присел на корточки и выставил перед собой руки, грея ладони у костра.
— Но этот идол и путаница с ним облегчают мне задачу. Благодаря тому, что Великой матери и ее народу, а стало быть и мне, кто-то здесь поклоняется как богам, пройти в ваш сон было легче.
Мысли путались. Санчес растерялся настолько, что потерял журналистскую хватку. Вопросы роились и гудели в голове, но выбрать из них те, что были важнее, или хотя бы придать им какой-то порядок, казалось невозможным.
— Откуда вы? — спросил журналист.
— Из страны, название которой вам ничего не скажет, — улыбнулся мужчина в балахоне. — А может быть, с другого материка. Или из деревни, до которой вы не доехали всего ничего. Это не важно. Чтобы я не ответил, это не имеет никакого значения. Потому что как только вы проснетесь, памяти обо мне и о нашем разговоре не останется.
Санчес снова подался вперед. Пламя костра полыхнуло, обжигая. Журналист отстранился.
— Не стоит этого делать, — напомнил сноходец.
— Тогда зачем это все? Зачем вы пришли, если я все равно не вспомню этого?
— Вы вспомните главное. Не дословно, на уровне ощущений. Вы не вспомните ни меня, ни разговора. Вы вспомните только то, что вы должны сделать. Возможно, вы будете считать даже, что это ваше решение. Но это моя просьба.
Санчес тряхнул головой.
— Это что, гипноз?
— Господин журналист, — сердито сдвинул брови сноходец, становясь выражением лица похожим на идола за спиной, — перестаньте болтать и послушайте, что я вам скажу…
— Санчес! Драть всех ваших родственников по женской линии!
Хриплый шепот вырвал из объятий сна. Журналист приподнял голову. Он сидел в мобиле, кругом темно, только где-то далеко трепетал тусклый огонек. И пристав навис над ним, как чучело из комнаты страха в детском парке. Сон растаял без следа. Осталось только ощущение какой-то незавершенности, потерянного и забытого чего-то. Чего-то очень важного.
— Пес вас раздери, господин пристав, — проворчал журналист, поднимаясь и отпихивая Ниро. — Зачем вы меня разбудили. Испортили такой сон…
— Какой к демонам сон?! — возмутился Ниро. — Пока вы дрыхнете, тут вон что происходит. Видите?
Пристав кивнул на отсветы огонька где-то очень далеко за деревьями.
— Там.
Санчес потер глаза. Зевнул. Сон как рукой сняло.
Какой-нибудь незнакомый парень, возможно, из ближайшей деревни затаскивал в лес девочку лет двенадцати…
— Господин журналист, я понимаю, что у вас нет ни чести, ни совести, ни представления о приличиях, но поглядите на время. Приличные парни несовершеннолетних девочек в такой час в лес не водят, и тем более не затаскивают.
Санчес что-то фыркнул себе под нос и отпер дверцу мобиля.
Снаружи было свежо, даже прохладно. И темно. Вдалеке, за сливающимися в единую темную громаду деревьями, в самом деле поблескивали какие-то сполохи, похожие на отсветы костра. И где-то на грани слышимости чудилось едва слышное бормотание.