Малин сидит на диване в гостиной. Сопротивляется — может, как Оке Петерссон когда-то. Лучше всего было бы вылить оставшуюся текилу в раковину на кухне, но на это у нее не хватит сил. Неизвестно, когда она еще может понадобиться. Может, сейчас?

«Я должна была попросить Туве взять такси. Любая мать пойдет на что угодно, чтобы встретиться со своей дочерью. Но только не я. Я свела наш разговор на нет. Ни на чем не настаивала».

Какой был голос у Туве? Разочарованный, одинокий? Нейтральный? Отстраненный? Понятно, что она не хочет приезжать сюда.

«Или я сейчас поддалась страху? — думает Малин. — Я окончательно поняла, что не могу тебя спасти.

Ты можешь умереть, любимая дочь. Я поняла это прошлой осенью. И не смею больше любить тебя, заботиться о тебе, потому что страшно боюсь боли. При одной мысли о ней я хочу сойти с ума.

Что же это со мной такое? Мне не по силам даже эта, самая естественная любовь. Туве, если ты ненавидишь меня, я тебя понимаю.

Я должна была поговорить с Янне. Спросить, когда можно заехать за вещами».

Но из всего ее имущества, оставленного в доме в Мальмслетте, ей не хватает только бумаг по делу Марии Мюрвалль. Ей хотелось бы иметь их сейчас при себе. Разложить на полу и попытаться привести факты в систему, выстроить модель, разъясняющую все тайны, структуру, в которую все камни преткновения вписывались бы естественным образом, вывести решение головоломки, способное помочь ей разобраться и в себе самой.

Может, оно и к лучшему, что эти документы сейчас в Мальмслетте?

Потому что все это, конечно, безнадежно.

Йерри Петерссон.

Йерри.

Съемная квартира в Берге. Может, не больше моей или даже меньше. Он бил тебя, когда был пьян, так? Или он только пугал тебя? Я ударила Янне. Это то же самое? Нет. Бить ребенка — это совсем другое. А твоя мама была одурманена обезболивающими таблетками. Она принимала кортизон, чтобы ничего больше не чувствовать. И ты наблюдал все это, а совсем не ту тихую драму, разыгрывающуюся у меня дома в Стюрефорсе, где мама с папой жили, не говоря друг другу ни слова, и носили в себе все то, что должны были высказать; где мама избегала меня, а я не понимала почему; где я напрасно ждала, когда она раскроет мне свои объятья. А это все равно что ударить.

Мы оба с тобой приехали в Стокгольм, Йерри, но ты оказался сильнее меня. Ты был целеустремленным, а мои силы вообще не имели никакого направления. Ты бил в цель, я била по мешку с песком в спортзале. Пила. Хотя в этом, быть может, я не слишком отличалась от тебя.

Ты порвал со своим отцом. Мой разрыв с папой был долгим и мучительным, а с мамой продолжался всю мою сознательную жизнь.

Или раньше? Может, мама отвернулась от меня сразу после моего рождения?

Малин хочет прекратить думать, поэтому садится к телевизору. Выпуск новостей подходит к концу, а она не знает, прокомментировали ли они их расследование. Хотя, конечно, что-то сказали о нем. В анонсе показывают кадры из зала суда где-то в США. Там некий противник абортов стрелял в доктора, практикующего подобные операции в своей клинике.

Малин выключает телевизор. Вечер только начинается.

Тело зудит от напряжения, и Форс ложится в постель. Но когда она закрывает глаза, видит бесконечно манящий темно-коричневый цвет текилы.

Она поднимает веки и представляет себе Фредрика Фогельшё, его испуганное лицо и тело под покрывалом на тюремной койке.

Это только страх или ты и вправду убил Йерри Петерссона, поддавшись своей ярости?

А если твои неудачные аферы стоили семье замка, твой отец должен презирать тебя, а может, и ненавидеть. Не исключено, что и твоя сестра Катарина испытывает подобные чувства, но она тебе все-таки сестра. Малин чувствует, как внутри у нее что-то сжимается. Это сладкая и ноющая тоска по брату или сестре, которых у нее никогда не было.

И тогда Йерри Петерссон, найденный мертвым в замковом рву, где, по преданию, ютятся неупокоенные души русских солдат, тоже участвовал в семейном скандале.

И еще этот Йохен Гольдман. Говорят, неугодные ему люди пропадали, их убивали.

Беспринципность. Жестокость.

Малин снова закрывает глаза. В ожидании сна она чувствует, как сознание постепенно замыкается на себе, а окружающий мир скоро превращается в светящуюся точку, ориентир для памяти.

Вой ветра за окном стихает, сменяясь потрескиванием, и в этом звуке она различает шепот: «Кому я еще здесь нужен?»

Это голос из леса или из бара «Гамлет»?

Однако никого не видно, призраки не хотят показываться, и теперь, на границе сна и бодрствования, Малин понимает, что они боятся своей судьбы, своей боли.

Засыпая, Форс видит газонокосилку, движущуюся по траве, и смотрит на нее как бы со стороны лезвий. Она не ручная, какая была у ее родителей, а красная, марки «Стига». Пара маленьких грязных ног убегает от газонокосилки по мокрой от росы траве. Малин видит, как лезвия лижут ахилловы сухожилия мальчика, и слышит чей-то голос: «Ну, теперь-то они отгрызут тебе ноги. Теперь-то только кусочки останутся от твоих омерзительных маленьких ножек».

Сновидение черно-белое, а машина и ножи красные. Гул мотора и запах бензина заглушают ее мысли. И вот мальчик останавливается. Лезвия газонокосилки вгрызаются в его ноги, но Малин по-прежнему не видит его лица. А он убегает прочь, теперь уже на окровавленных обрубках, постепенно исчезая из ее поля зрения.

26

26 октября, воскресенье

Малин Форс снился сон о человеке-ошибке, никому не нужном. Она не помнит ни его лица, ни самого сна, но вся эта история отдается в ней, словно подземный гул после землетрясения, сейчас, когда она завтракает за стойкой кондитерской «Фильбютер» со свежей булкой в руке. Конкуренция с кафе и торговым центром в Торнбю вынуждает это заведение работать теперь и по воскресеньям.

Она проснулась голодной, в холодильнике пусто. Предметы личной гигиены и одежда исчерпали ее финансовые ресурсы.

Харри скоро приедет. Легкий завтрак перед утренним совещанием в участке и ему не повредит.

Воскресенье ничем не отличается от обычного понедельника, когда у них нераскрытое свежее убийство. Вчера была рабочая суббота, сегодня рабочее воскресенье.

Труп обнаружили два дня назад. Расследование только начинается, нечего и думать о выходных.

В то же время выходной ей нужен. Надо заняться Туве: сходить с ней в бассейн или еще куда-нибудь. В конце концов, забрать эти чертовы вещи, поговорить с Янне, может, пообедать с ним вместе, — воскресное жаркое в сливочном соусе.

Это могло бы сработать. Ведь так?

Вся ее жизнь как насмешка. Она хочет, чтобы Янне позвонил и накричал на нее, но он молчит. «Может, мне самой позвонить и отругать его за это? Пусть хотя бы обвинит меня в том, что я не уделяю внимания Туве. Но он прекрасно понимает, что сегодня мне надо работать, ведь все газеты пишут о нашем деле».