У меня дома на участке есть бассейн.
Я сейчас в бассейне?
Собака лает, но вокруг темно, темно, и если бы я не знала, что это невозможно, то отделилась бы от своих мышц, от своего тела и пустилась бы в свободный полет.
Но сон не позволяет мне этого сделать.
Нет.
Вместо этого я слышу ваши радостные крики. Там, наверху? Или где?
Земля и песок и мокрый холод, влажный холод пластика, песчинки рядом, но не прикасаются ко мне.
Это могила?
Я погребена заживо?
Мне четырнадцать лет — что, скажите, что я могу делать в могиле?
В воскресенье купающихся особенно много.
Ей не нужно платить за вход на пляж возле Стура Рэнген: просто припарковать машину у дороги и пройти через луг, на который крестьянин по фамилии Карлсман в этом году любезно не выпускает своих быков.
В какой-то из прежних сезонов, несколько лет назад, еще до того, как открылся киоск, он их выпускал. Об этом писали в газетах. Но в тот год крестьянин так просто не сдался.
Они такие легкомысленные, эти отдыхающие — дети, женщины, мужчины, которые наслаждаются жарой и сомнительной прохладой воды, защищают свою кожу дорогими кремами, а свои глаза — еще более дорогостоящими очками.
«А сейчас, — думает Славенка Висник, — они столпились у моего киоска, с нетерпением ждут, когда же я открою. Подождите немного, скоро вы получите свое мороженое. Как радуются дети при виде мороженого — столько счастья за семнадцать крон.
Подождите немного, радуйтесь, что я вообще сегодня пришла.
„Афтонбладет“, „Экспрессен“? Извините, газет нет.
Кто вы такие — оставшиеся в городе, кому больше некуда деться летом?
В этом наши с вами судьбы схожи. Хотя бы частично».
Славенка вставляет ключ в дверь киоска, кричит толпе:
— Спокойно, спокойно! Я открываю, мороженое сейчас будет!
Позади человеческих тел, почти совсем обнаженных, она видит гладь озера, красующуюся на солнце, — отражения на поверхности воды делают ее похожей на прозрачную кожу. И большой дуб у самого уреза воды, всегда неизменно загадочный.
В ее киоске возле Глюттингебадет не хватает продавцов. Подростки избалованы, не хотят работать летом. Будущие сотрудники министерства свободного времени.
Иногда ей кажется, что вся Швеция — комитет свободного времени, состоящий из людей, которым всегда жилось и живется слишком хорошо, которые понятия не имеют, что такое нужда и горе.
Она открывает окошко. Первой в очереди стоит некрасивая девочка лет восьми.
— Один «Топ-хэт», — говорит она.
— Закончилось, — отвечает Славенка и улыбается ей.
Возле дуба лает собака — на клочке земли, где трава каким-то загадочным образом исчезла. Собака написала на ствол дерева, но сейчас она возбуждена. Обозначает своим призывным лаем: здесь скрывается нечто, что должно увидеть свет.
Лает, лает, лает.
Когти роют, роют землю.
Я слышу звуки, лай.
Медленно, медленно меня поднимают из моего сна, уносят куда-то вверх. Я хочу, хочу проснуться.
Но не могу.
Папа, я проснусь?
Я застряла в чем-то, что страшнее или чудеснее сна. Но как я сюда попала?
Кто-то должен рассказать мне, всем, маме и папе. Они наверняка волнуются, я обычно не сплю так долго. И что это еще за звуки, как будто кто-то скребется? И мягкий женский голос говорит: «Ну хватит, Джек, хватит, ко мне». А потом лай сменяется рычанием и кто-то говорит: «Ну хорошо, копайся дальше, бог с тобой».
Славенка делает перерыв, игнорирует очередного покупателя, оставляя удивленную женщину стоять у открытого окошка киоска, разглядывая холодильник с напитками.
«Куда торопиться? — думает она. — Станет еще жарче, ты купишь еще больше мороженого и напитков».
Она подняла цены, и народ жалуется: двадцать крон за кока-колу, семнадцать за эскимо!
Ну так и не покупайте, раз не нравится. Сами тащите питье с собой на пляж.
Но если производитель узнает о ее ценах, ей не позволят продавать это мороженое. Ну и плевать, есть и другие производители. На самом деле мое место в лесу. Среди других добровольцев, борющихся с огнем.
И этот пес — что он там нашел, чего разгавкался? Возбужден так, словно учуял под деревом сучку с течкой.
Сумасшедшие люди. Сумасшедшие собаки. Инстинкт может завести куда угодно.
И та некрасивая девчонка, стоявшая первой в очереди, — что она уставилась в яму, которую роет собака?
Что она ожидает там увидеть?
Влажная темнота становится тоньше, собачий лай громче, голоса на заднем плане умолкли — что же, я просыпаюсь? Свет надо мной и шуршание, и вот мой взгляд свободен, но он замутнен, словно в моем открытом глазу песок и земля.
Я теперь свободна?
Смогу поехать домой?
И я вижу черную собаку, ее морду и зубы, она возбужденно лает, и я хочу подняться. Но тела как будто нет.
Собака исчезает, вместо нее появляется девочка, как я. Нет, помоложе, ее лицо изменяется, искажается, и я вижу, как ее рот раскрывается для крика, и я хочу сказать ей — не кричи, это всего лишь я, просто наконец я смогу проснуться.
Тело есть, но есть ли я?
Славенка выскакивает из киоска, несется вниз к воде, к девочке и собаке, люди кидаются туда, все отдыхающие разом, крик множится, и кажется, что даже вода, и деревья, и коровы на лугу кричат.
— Назад! — вопит Славенка, стоя у ямы и глядя вниз.
Там открытый девичий глаз под тонкой полиэтиленовой пленкой, карий и полный удивления.
Жизнь в нем давно потухла.
«Бедная девочка», — думает Славенка.
Она повидала много таких глаз, и все эти беззвучные воспоминания наваливаются на нее — безжизненные воспоминания об оборвавшихся жизнях.
[На пути к последнему приделу]
Вблизи очищающей воды довелось тебе отдыхать, ожидая.
Убитая, но все же не совсем умершая.
Я знаю, что возрождение возможно, что невинность может быть возвращена. С тобой это не удалось, мой погребенный ангел, но удастся с кем-нибудь другим. Ибо как иначе заставить исчезнуть паучьи лапы, заставить замолчать кроличьи когти, которые рвут самое сокровенное во мне.