У меня сложилось ощущение, что она не слышала меня, когда я ее позвал. Я подошел к ней сзади и обнял за плечи, и она напряглась, но так и не отвела глаз от фотографии.
Это была одна из первых ее работ, сделанных, еще когда Лилиан училась в колледже, — черно-белый фотоколлаж из животных, человеческих лиц, насекомых, зданий, все раскрашенные вручную и превращенные в единую сюрреалистическую картинку. Я помню выходные в декабре, когда Лилиан собирала все воедино для зачетного проекта в конце года. Я сделал все, что мог, чтобы ее отвлечь. Закончилось дело тем, что обрезки фотографий оказались разбросанными по постели и облепили наши джемпера.
— Наивно, — задумчиво проговорила она. — Бо частенько возил меня за город, и мы всю ночь стучали зубами от холода в своих спальных мешках на вершине какого-нибудь богом забытого холма в Бланко ради одного снимка метеоритного дождя, или шли через двадцать акров полей, где паслись разные животные, за границей округа Ювелди, чтобы на рассвете оказаться в идеальной точке и поймать свет, падающий сзади на ветряную мельницу. Он говорил, что каждая фотография требует максимальных усилий. И вот я смотрю на свои старые коллажи, вроде этого, и думаю о том, как легко они у меня получались.
— Может, критики не слишком любят наивность, — предположил я.
Мы стояли и смотрели на коллаж еще минуту.
— У меня такое странное чувство от того, что ты здесь, — сказала Лилиан.
— Я знаю.
Она положила голову мне на грудь, но ее плечи так и не расслабились.
— Что еще тебя беспокоит? — спросил я.
— Все не так просто, — ответила она, поколебавшись.
Я поцеловал ее в ухо.
— Ты попросила меня приехать, и я приехал. Что тут сложного?
Пока Лилиан не повернулась ко мне, я не догадывался, что у нее на глазах слезы.
— Когда ты уехал из Сан-Антонио, Трес, от чего ты убегал?
— Я же тебе рассказал. До конца жизни я был связан с Техасом: женитьба, карьера, в которой никто не сомневался…
Она покачала головой.
— Я о другом. Почему ты уехал именно тогда, сразу после смерти отца?
Я обнял ее, по-прежнему стоя сзади, и притянул к себе, пытаясь затеряться в цитрусовом аромате волос. Но когда я закрыл глаза, прижавшись к щеке Лилиан, я продолжал видеть газетную фотографию отца и подпись под ней, которую знал наизусть: «Шериф Джексон Наварр жестоко застрелен вечером в четверг перед собственным домом в Олмос-Парк. Заместитель шерифа Келли и сын Наварра беспомощно смотрели, как убийца умчался на своем автомобиле». Отец холодно улыбался мне со снимка, как будто эта подпись была только ему понятной шуткой.
— Может быть, дело в том, что, когда я смотрел на город, я видел, как умирал мой отец, — сказал я Лилиан. — Это было… похоже на темное пятно, что ли?
Она кивнула и снова повернулась к фотоколлажу.
— Пятно никуда не делось, Трес. Даже несмотря на то, что прошло столько лет.
Я услышал горечь в ее голосе, что было совсем на нее не похоже, и еще сильнее прижал к себе. Через некоторое время Лилиан повернулась и спряталась у меня на груди.
— Это не должно осложнить нам жизнь сейчас, — сказал я.
— Может, и так, — пробормотала она, но мне не требовалось видеть ее лицо, чтобы понять, что она мне не поверила.
Лилиан не дала мне больше ничего сказать, только поцеловала, потом еще раз, и мы снова оказались на льняных простынях. Я заснул перед самым рассветом, и на сей раз мне ничего не приснилось.
Я вернулся в дом номер девяносто по улице Куин-Энн к девяти утра, чтобы встретить перевозчиков. Роберт Джонсон наградил меня злобным взглядом, когда я вошел в дверь, но решил заключить перемирие, услышав, как я снимаю фольгу с коробки с остатками вчерашнего ужина.
У него особая система, когда дело касается энчилады. Он колотит ее лапой до тех пор, пока тортилья не разворачивается, съедает начинку, и только потом — все остальное. Сыр он припасает на самый конец. Роберт Джонсон предавался этому занятию целый час, который я потратил на упражнения «тайцзи», но тут по подъездной дорожке с грохотом промчался фургон грузоперевозок, перепугал его до смерти, и он забился в шкаф.
Парни в бейсболках и кожаных ремнях для переноски тяжестей пытались понять, как сложить мой футон, чтобы он прошел в дверь, когда зазвонил телефон. Я сдвинул гладильную доску и снял трубку.
— Привет, техасец, — услышал я голос Майи Ли. — Удалось покататься на бычке?
По фоновому шуму я сразу понял, где она находится. Воскресное утро в «Буэна-Виста».
— Нет, но мы с парнями прямо сейчас объезжаем футон, — ответил я. — Должен тебе сказать, упрямая штучка попалась.
— Ну, вы, ковбои, умеете веселиться.
Я представил, что Майя стоит в темно-зеленом вестибюле бара, положив трубку на плечо и придерживая ее подбородком. Она наверняка в деловом костюме: пиджак, юбка, шелковая блузка, всегда в светлых тонах, чтобы подчеркнуть безупречную кожу цвета кофе. Вьющиеся волосы шоколадного оттенка собраны на затылке. Я слышал, как у нее за спиной звякают стаканы с ирландским кофе [16] и стук вагончиков фуникулера, который ни с чем не перепутаешь.
— Слушай, я позвонила тебе просто так, если ты занят… — сказала Майя.
— Все в порядке.
Футон в моей двери, похоже, твердо решил не сдавать своих позиций. Одного из грузчиков он прижал к стене, другой пытался вытащить ногу, застрявшую между двумя досками. Третий только что сообразил, что можно раскрутить болты. Мимо проехал грузовик, развозивший мороженое, и на короткое мгновение битва между людьми и футоном обрела музыкальное сопровождение в виде отвратительной записи «О, какое прекрасное утро».
— Здесь совсем другой мир, Майя, — сказал я.
Она рассмеялась:
— Помнится, я тебе что-то похожее говорила, техасец. Но все будет хорошо, правда? Я о том…
— Все в порядке, — заверил я ее. — Возвращение домой после долгого отсутствия похоже… ну, не знаю…
— Как будто выходишь из состояния амнезии?
— Я скорее представлял это вроде заразной кожной болезни.
— Хм-м-м, мы не выбираем свой дом, Трес. Он просто у нас есть.
Майя это хорошо знала. Если бы у нее забрали «Мерседес», юридическую практику и мансарду на Потреро-Хилл, у Майи все равно осталась бы самая большая драгоценность — фотография лачуги из гипсокартона в провинции Жэцзян. [17] И логика не имела к этому ни малейшего отношения.