* * *
Кто-то наверняка скажет, что я неврастеник, шизофреник или просто тщедушный слабак, но в какой-то момент я забыл, что передо мной мой кровный враг, которому я желал смерти – забыл напрочь, и впал в противоестественный резонанс с его сущностью, слился с его страдающим естеством в единое целое.
Я бродил вместе с ним по лабиринтам Боли, шарахался от ловушек, установленных в каждом углу в этом страшном измерении пыток и смертных мук, в ужасе жался к липким холодным стенам, осторожно перепрыгивал через ямы с кольями на дне – не всегда удачно, срывался в них, опять лез вверх, метался вместе с его дикими воплями по темным осклизлым норам, ведущим в лучшем случае в никуда – и вновь и вновь пробовал найти тот единственный путь, что выведет нас из этого жуткого места.
Это был ад, и я жил там, мне казалось, что все, что было со мной до этого – не более чем мимолетный сон или глупая сказка, поверить в которую мог только безнадежный душевнобольной.
Я вырос и повзрослел в этом царстве Боли, и наконец-то, когда силы были уже на исходе, я понял его правила и законы.
Главенствующим принципом существования здесь была провозглашена Правда. Она спасала от боли, к ней следовало стремиться любыми путями и ради нее, собственно, был создан весь этот мир.
Путеводителем в этом жутком мире был ровный и спокойный голос Филина. Этот голос был другом, он помогал избежать многих опасностей, не давал пойти по ложному пути и внушал надежду, что когда-нибудь можно будет найти выход отсюда.
О, да – ложных путей здесь хватало: иногда возникали совершенно нездешнего формата тоннели-вопросы, в конце которых маячил обманчивый свет:
– Это ты убил Сибилу Вэйн?
– Какую Сибилу?! Я не знаю никакую Сибилу!
За отказ войти в такой тоннель следовала немедленная кара: откуда-то из покрытой трещинами стены выскакивала очередная партия ржавых шипов и с мерзким чмоканьем вонзалась в ляжку.
– Да, да – это я ее убил!!!
За вход в такой тоннель следовала десятикратная кара: пол немедля разверзался под ногами и я проваливался в бездонную яму, повисая на сотне зазубренных крючьев, которые рвали мое и без того истерзанное тело на части.
После ряда таких ужасных экспериментов я твердо усвоил: ложь во спасение равна обычной лжи и неприемлема как принцип.
И я просто перестал лгать: это было бессмысленно.
Жаль только, что понял я это слишком поздно – жизнь моя близилась к концу и я чувствовал, что умираю...
* * *
Я непрерывно курил, Федя тоже(!) – большими нервными затяжками, кашляя и вытирая слезящиеся от дыма глаза. Мы выпили всю воду, и я дважды сдал указанному Филином углу провиант, полученный в течение истекших суток моим организмом.
Из пленника вышло все, что может выйти из человека естественным путем. К концу процедуры в каморке стояла жуткая вонь и в буквальном смысле нечем было дышать.
Седьмой правильно оделся.
Филин верно рассчитал дистанцию и сел подальше.
Для них такое мероприятие – не диковинка.
Страшные люди...
– Мы закончили, – Филин посмотрел на часы. – Управились за восемнадцать минут.
Восемнадцать минут?!!!
Я прожил целую эпоху в этом царстве Боли. Блуждая по отвратительным лабиринтам этого дикого измерения, залитым нечистотами и утыканным ржавыми шипами, я успел состариться, постиг смысл жизни и едва не сдох.
А Филин говорит, что это длилось всего лишь восемнадцать минут? Несчастный лжец! Я чувствовал себя столетним стариком, выжатым до последней капли, смертельно уставшим и вполне готовым к погребению – за восемнадцать минут ТАКОЕ сделать с человеком невозможно в принципе...
– Можно? – я кивнул на дверь.
– Угу, – разрешил Филин.
Я отпер дверь, вывалился в тоннель и уперся лбом в холодную бетонную стенку, жадно дыша полной грудью. Федя вышел вслед за мной, молча стоял рядом, дышал, как паровоз – лица его я не видел, но могу поклясться: он был бледен как смерть.
Непросто далась моему железному брату эта процедура. А ведь он, в отличие от меня, даже на треть не такой впечатлительный и восприимчивый...
– Зайдите на минутку, – пригласил Филин.
Мы с Федей вернулись в вонючую каморку.
Седьмой разрезал путы на руках и ногах пленника и повернул его набок. Пленник не подавал признаков жизни – казалось, что он умер.
Филин полистал свой блокнот, проверил запись на диктофонах, удовлетворенно «угукнул» и, уложив все в свою сумку, надел ее через плечо.
Затем он кивнул на пленника.
– Ну все – кончайте, да поехали. Надо поспешать: работы невпроворот.
– В смысле – «кончайте»? – хрипло уточнил Федя.
– В смысле – можно валить, – сказал Филин все тем же ровным тоном. – Все – он ваш. Как и обещали.
Мы с Федей переглянулись и остались на месте.
Что происходит? Не об этом ли моменте каждый из нас мечтал все эти дни?
Филин по-своему истолковал наше замешательство:
– Давай его сюда, – приказал он Седьмому.
Седьмой вытащил пленника за границы кровавой лужи нечистот и бросил его на пол у наших ног, лицом вниз. Затем он вынул из кармана фартука один из своих ножей и протянул его Феде.
Федя сжал кулаки – как двадцать минут назад, в тоннеле – немного подумал и тихо пробурчал:
– Я не буду...
И спрятал руки за спину.
Седьмой молча протянул нож мне.
Мог бы не утруждать себя – я просто попятился назад, в запачканный мною же угол и вжался спиной в стену.
– Ну... Дело ваше, – не меняя тона, сказал Филин. – Жалеть потом не будете?
Мы с Федей молчали. Не знаю, как он – а у меня в голове царила кромешная пустота, я просто не знал, что можно сказать в такой ситуации.
– Ладно, как хотите, – Филин подошел к двери и кивнул Седьмому. – Он твой.
Седьмой наклонился над пленником и ухватил его за волосы. Оттянув голову несчастного на себя, он в одно мгновенье, несколькими пилящими движениями перерезал ему горло.
Вокруг тела тотчас же стало расплываться темное пятно. Отступая от этого пятна, мы попятились к двери и вышли в тоннель...
Жизнь – это цепь случайных совпадений.
Если бы Ленка не поступила на журфак, мы бы сейчас не были здесь.
Если бы вместо меня с ней поехал Федя, мы бы сейчас не были здесь.
Если бы Рустам со товарищи не пересекся с нами в парке – он был бы жив.
Но мы все поступили именно так, как нам было предначертано Судьбой – и теперь на загаженном полу каморки расплывается эта отвратительная черная лужа.