– Иди на хер!
– Хальт, – сказал Шрайбер. – Я просить минута.
Он аккуратно оттеснил меня от матерящегося зомби. После чего снял пиджак, засучил рукава, подобрал с полу штопор и нацелил его прямо в левый глаз амбала. Тот разом притих.
– Заген зи битте, – сказал Ханс, скверно улыбаясь, – воу финден зихь ди киндер? Где находиться дети? Айнс. Цвай. Драй…
Даже мне сделалось не по себе от сочетания улыбочки, немецкой речи и штопора. Все мы в детстве насмотрелись картин про Великую Отечественную. Допросы партизан были в каждом третьем фильме. По глазам амбала, скошенным к носу, я понял, что он тоже смотрел такие фильмы и потому, кажется, готов поддаться нажиму Ханса. Еще чуть-чуть – и заговорит. Ну, мысленно подтолкнул я его, ну, колись, сволочь, давай, гад, часы тикают…
И все-таки страх перед Фокиным не мог, вероятно, сравниться ни с какой иной разновидностью страха.
– Иди на хер, гестапо! – Вымучив из себя партизанскую фразу, амбал закатил глаза и уронил голову себе на грудь.
– Он случайно опять не умер? – встревожился Каховский. – Вы его, Ханс, кажется, до смерти напугали. Зря вы так со штопором.
– Найн, – Австриец выпустил из пальцев штопор и пощупал у зомби пульс. – Нох. Еще не до смерти. Я подумал: нужно махен ди психише аттак. Если с вами мы не иметь детектор лжи…
Как только он произнес эти слова, я вспомнил о подарке Сердюка. О «суперсыворотке правды» из чемоданчика Волина.
– Айн момент! – Неожиданно для себя я тоже перешел на немецкий, которого не знал. – У нас есть кое-что получше…
Я зарядил инъектор гексаталом и, не дожидаясь, пока наш зомби придет в себя, вколол ему эту дрянь в вену. После чего затряс бывшего мертвеца, чтобы тот пришел в себя. Очухивался амбал уже не без усилий. Ранение было серьезнее, чем мы подумали.
– Где дети? – заорал я, едва раненый снова разлепил глаза. – Где они? Куда их увезли? Говори!
– Иди на… – по привычке начал зомби. Потом запнулся, скривился и через силу произнес: – Убежи… ще… два…
– Ясно, – сказал Каховский. – Они их пронумеровали. Это было первое, теперь их увезли в запасное. Только вот где его искать?
– Где убежище-два? – Мне снова пришлось орать и трясти полутруп за грудки. Поверьте на слово, омерзительное занятие.
– Кит… – начал амбал и попытался снова потерять сознание.
– «Кит», а дальше что? – Я понял, что «суперсыворотка правды» отнимает у раненого остатки жизни, а мы пока ничего не знаем.
– Кит…ай… – продолжил полутруп. – Китай…
– Он уже заговаривается, – сказал Каховский. – Быть не может, чтобы второе убежище они сделали в Китае. Слишком далеко.
– Мы хабен ин Нью-Йорк айн Чина-штадт, – подал голос Шрайбер. – Энглиш – Чайна-таун. Сегодня йедер цивилизирт град иметь свой Чайна-таун. Ист эст дизе ин Москау? Есть это в Москва?
– Увы, пока Москва не до такой степени цивилизована, – хмыкнул Каховский. – Мы как раз в процессе. Китайцев у нас уже пруд-пруди, но вот своего Чайна-тауна в Москве еще не завели.
– Китайго… – Наш зомби выдавил из себя еще один слог.
– Китай-город! – догадался я. – Вот что он имел в виду! Это, Ханс, такой район в Москве. Игра слов. Китайцев там нет, а название есть… Эй, где именно в Китай-городе? Ну?!
– Пра…
– Что «пра»? Правда? Прапорщик? Прабабка? Что?!
– Прачеч… на… – Не договорив, покойник умер окончательно. Бороться с гексаталом он не мог. Поддаться ему – смертельно боялся.
Шрайбер опять пощупал ему пульс, вздохнул и развел руками.
– Аллес. Эр ист тот. Он успеть говорить про Чечня? Кауказ?
Каховский устало помотал головой:
– Нет, Ханс. «Прачечна» – это, разумеется, прачечная. Нихт Чечня. Дом, где стирают белье… У нас осталось примерно час пятнадцать, и что мы знаем про убежище-два? Его место – Китай-город. Может быть, сам Китайгородский проезд. Но все равно – слишком большой район. Вы хоть что-нибудь понимаете?
– Ихь ферштее нихт, – признался Шрайбер. – Не понимать. Если китайцев найн, варум пра-чеч-ная?
– Я понимаю только одно, – объявил я. – В Жуковке нам делать нечего. Едем искать эту чертову прачечную в районе Китай-города.
– Ехать-то едем, но… – с сомнением сказал Каховский. – Где ее искать? Я в Китайгородском этом проезде тысячу раз бывал. Зубная поликлиника там есть точно, авиакассы, «Макдональдс», РАО «ЕЭС», Минэнерго, бывший Минхимпром и еще куча всяких других министерств… Но никакой прачечной, насколько я помню, там нет.
Маленькому суетливому Борису Ивановичу было лет семь. Перед эфиром родители его, вероятно, старательно причесали. Однако уже к концу первого раунда «Угадайки» весь их немалый труд пошел насмарку. За двадцать минут программы малыш успел растрепать свою голову до такой степени, что выглядел теперь нахохленной птичкой, желающей лететь на север и на юг одновременно.
– Время идет, Борис Иванович, – укоризненно заметил я. – Пора вам определяться, кто у нас сегодня в маске, дядя или тетя.
– Дядя! – воскликнул малыш. – Нет, тетя! Нет, дядя!
– Так дядя или тетя?
– А можно, чтоб и то, и другое? – жалобным тоном попросил меня Борис Иванович.
Первому, самому юному и наивному сектору эта нетривиальная идея понравилась: союзная мелочь вовсю зааплодировала. Шестой сектор, самый старший и наиболее продвинутый, цинично захихикал. Я подумал, что будь сейчас под маской на нашем лобном балкончике сама Таисия, ее бы непременно хватил кондратий от злости. А Волин – ничего, даже не пикнул. Настоящая выдержка разведчика.
– Можно, но только не у нас в программе, – строго сказал я. – Итак, Борис Иванович, мы ждем вашего окончательного ответа.
Борис Иванович в отчаянии зажмурился. Свел вместе кончики двух указательных пальцев. Пожевал губами и объявил:
– Тетя!
Я выдержал необходимую паузу, поймал умоляющий взгляд игрока, а затем отрицательно качнул головой. Это означало проигрыш.
– К сожалению, наш Борис Иванович Вараксин, сектор номер два, не угадал. Но его неправильный ответ помог всем остальным узнать правильный – «дядя». Поаплодируем же Борису Ивановичу, который спас коллектив, пожертвовав собой! Браво! На сегодня господин Вараксин выбывает из игры, а мы с вами уходим на рекламу.
Растрепанный господин Вараксин, который в первую секунду моей речи собирался пустить слезу, к концу гордо расправил плечи и встретил всеобщие аплодисменты с улыбкой, как и положено герою. Мысленно я поставил самому себе пятерку по психологии. Грош цена телеведущему, если он не способен подсластить пилюлю. Шоумен, как умная женщина, должен уметь отказывать так, чтобы неудачнику в эфире было приятно. Для особо трудных случаев у нас имелись утешительные призы, но чаще всего хватало моего доброго слова.