Однако разговор оказался коротким.
– Алло! – жизнерадостно произнесла трубка.
– Добрый день, – сказал я. – Я надеюсь узнать у вас о поэте…
– Напрасно надеетесь, – голос в трубке сразу сделался скучным. – Вы, наверное, в журнал звоните?
– Да, – сдержанно подтвердил я. – В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.
– Закрылся ваш журнал, – ничем не порадовал, меня скучный голос. – Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…
– Ну, извините, – сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.
– Эй! Эй! Подождите! – неожиданно встрепенулся голос. – Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?
– Всего доброго, – ответил я.
– С десятипроцентной скидкой! – поспешно произнес голос. – А?… С пятнадцатипроцентной!…
Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку. А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт – как я успел уже заметить – тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь – кровь».
Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии. Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы. Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся. Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…
Так или иначе оба произведения Пеструхина оказались для меня абсолютно бесполезными. Лютики-васильки и прогулки при луне возможны были на всей территории нашей Родины, кроме разве что районов Крайнего Севера во времена полярной ночи. Нарьян-Мар и порт Находку я, пожалуй, мог бы исключить из списка, но провинция у нас и без них остается необъятной – по вертикали и по горизонтали.
Третье и последнее стихотворение Иннокентия понравилось мне не в пример больше. Называлось оно «О чем задумался, Никитин?» и в нем ни слова не было о любви. Это были горькие размышления поэта о печальном своем житье-бытье, в процессе которого он, стихотворец, вынужден с утра до вечера торговать газетами у ног бронзового поэта Никитина, «певца лесов, полей и рек». Правда, лично для меня причина пеструхинской горечи так и осталась за кадром. Я так и не понял, что же больше угнетает лирического героя – необходимость зарабатывать на жизнь торговлей газетами или сам факт пребывания одного поэта у пьедестала другого. По-моему, обе неприятности были делом поправимым: достаточно было сменить ассортимент (с газет перейти, допустим, на книги) либо просто-напросто передвинуть свою точку подальше от памятника. Однако в данном случае жалобы героя становились для меня воистину манной небесной. Монументы великим людям воздвигают, к правило, у них на родине. Я быстро выяснил, о Никитин Иван Саввич (1824-1861) родился в городе Воронеже, там же и скончался. Таким образом я получал не только город, где проживал Петрухин, но и координаты его торгового места.
Теоретически данный след мог быть ложным, а герой стихотворения мог и не равняться автору. Но что-то мне подсказывало: стих автобиографичен. Придумать своему герою можно и местечко позаковыристее – пустыню, Антарктику, остров Святой Елены… Киоск у памятника почти наверняка являлся реальной приметой, или я ни черта не понимаю в человеческой психологии.
Необходимо было отправляться в город Воронеж. Я пересчитал свою наличность – хватает. Убедился, что походный сыщицкий набор при мне, и поехал на вокзал. На мое счастье, поезд отходил только через час. За этот час я успел купить билет в купейный вагон, сжевать черствый привокзальный гамбургер и даже приобрести все необходимое для поездки, в том числе и дорожную сумку с надписью «Puma». Дома у меня, разумеется, лежала сумочка не хуже. Но домой заезжать было все равно некогда, да и типы, павшие духом вчера у моего подъезда, могли отважиться на реванш. Новый день не прибавил мне догадок по поводу всех этих граждан, но я надеялся, что встреча с автором «Ночных монстров Манхэттена» прольет хоть немного света на эту бредовую историю. Когда же в поезде я внимательно прочитал весь роман, то надежда на близость разгадки превратилась в уверенность. Само по себе творение «Раймонда Паркера» воронежского замеса шедевром не являлось, но… Эх, ну почему же я не начал сразу с «Монстров»?! Все мы крепки задним умом. В особенности когда слабоват ум передний.
С этими мыслями я уныло листал туристскую схему Воронежа, стоя утром следующего дня возле желтого трехэтажного здания воронежского вокзала. Листал – и не находил памятника поэту Никитину.
Собственно говоря, в новую схему вообще нб попало ни одного памятника. Были отмечены все городские гостиницы – от «Бристоля» до «Маяка» все крупные рестораны (туристам усиленно рекомендовалась «Былина»), три колхозно-фермерских рынка, два универмага, «Подарки-сувениры», Дом бытовых услуг «Воронеж» и тридцать автозаправочных станций. Вероятно, схема предназначалась для тех гостей города, большинство из которых движутся по маршруту: вокзал – рынок и еще раз рынок – гостиница – ресторан – опять вокзал. Но только «сервисное обслуживание» в «Бристоле» и даже расстегаи с дичью от «Былины» меня в данный момент не волновали. Я жаждал памятников культуры, истории и архитектуры – вынь да положь! Схема же в ответ могла предложить мне Дворец культуры имени Ф.Э. Дзержинского…
Я мысленно чертыхнулся, сложил схему и решил обратиться к народу, памятуя о том, что язык способен довести до Киева, а мне-то нужно гораздо ближе.
Первым встречным человеком из народа оказался жилистый дедок с орденскими планками на пиджаке. Мой вопрос о местонахождении памятника поэту Никитину привел дедка в замешательство.
– Есть тут один, – сказал он после крепкого раздумья. – Очень серьезный мужчина. Поэт, говоришь? Может, и поэт…
«Лиха беда – начало», – подумал я, а вслух поинтересовался:
– А как до него доехать, до серьезного-то поэта?
Дедок удивился:
– Зачем ехать? Ступай по улице Мира – здесь всего восемь домов. Повернешь на Феоктистова, пройдешь квартал – и будет тебе твой памятник.
Я поблагодарил дедка-советчика и отправился но указанному адресу, искренне уповая, что мой первый встречный ничего не напутал. В отличие от Нью-Йорка, Воронеж не был городом контрастов. Вся улица Мира, действительно очень короткая, как слово «мир», застроена была одинаковыми песочного колера пятиэтажками еще сталинских времен. То бишь – с большими неудобными окнами и без намеков на балконы. Каждый такой пятиэтажный особняк стена к стене сращивался с соседним, точно таким же – и в результате все восемь домов на каждой стороне улицы сливались в одну нескончаемую желтую стену. Стену плача или стену смеха – в зависимости от настроения. Весь квартал улицы имени космонавта Феоктистова, еще одного великого воронежца, состоял из зданий чуть поновее – двух желтых и одного серого, длиннющего. Пройдя и этот квартал, я вышел к скверу и поначалу не понял, плакать мне или смеяться.