Сенисье услышал крики и шум. Он вернулся в дом и схватил винтовку «Маузер», с которой ходил на охоту. Нападавшие, при всей их многочисленности, не могли противостоять Сенисье. Он пристрелил их одного за другим. Но самое главное происходило не там. Воспользовавшись сумятицей, Мэри-Энн, видевшая, как муж забрал младшего сына, проникла в операционную. Сорвав все трубки и проводки, она завернула младшего сына в стерильную простыню. И убежала в горящий, залитый кровью город. Вскоре она добралась до французского посольства, где паника уже достигла наивысшего предела. Все белые укрылись в здании, не понимая, что происходит. Многих задели шальные пули, сад горел. Тогда, глядя в окно, я и заметила Мэри-Энн. Она возникла прямо из огня, в платье с голубыми полосками, запачканном красной землей. Она держала на руках маленькое тельце, завернутое в простыню. Я выбежала к ней, решив, что ребенка ранили солдаты. Я была совершенно пьяна, и силуэт Мэри-Энн плясал у меня перед глазами. Она прокричала: «Нелли, он хочет его убить! Он хочет забрать его сердце, понимаешь?» За одну минуту она рассказала мне все: о самоубийстве старшего, о необходимости срочной пересадки, о планах своего мужа. Мэри-Энн задыхалась, прижимая к себе спящего мальчика. «Он единственный, кто может спасти своего брата. Он должен исчезнуть. Навсегда». Говоря это, она схватила ручки бесчувственного малыша и сунула их в пламя горящего куста. Глядя на маленькие дымящиеся ладошки, она повторяла: «Отныне — ни отпечатков, ни имени, ничего! Садись в самолет, Нелли. Исчезни вместе с ребенком. Его больше не должно быть. Никогда. Ни для кого». Иона положила несчастный, корчащийся от боли комочек на красную землю у моих ног. Я никогда не забуду, как от меня удалялась, пошатываясь, ее тонкая фигурка. Я знала, что больше никогда ее не увижу.
Нелли замолчала. Я приблизил к своему залитому слезами лицу обожженные ладони, повторяя:
— О боже… Нет…
— Да, Луи. Тот малыш был ты. Пьер Сенисье — твой отец. Адский переполох в ночь на святого Сильвестра шестьдесят пятого года дал тебе второе рождение. К счастью, ты ничего не помнил. В ту ночь сообщили, что семья Сенисье погибла во время пожара на их вилле. Все это чепуха: они сбежали, даже не знаю куда. Мэри-Энн уверила мужа в том, что ты погиб в огне. Пьеру удалось поддерживать жизнь в теле старшего сына, затем пересадить ему сердце, наверное, в одной из больниц Конго. Через некоторое время ребенок отторг новый орган, но все же хирургу удалось успешно осуществить трансплантацию сердца, экспериментируя на собственном потомстве. Затем были и другие операции. С тех пор Сенисье похищает сердца и вшивает их своему выжившему сыну, который агонизирует вот уже скоро тридцать лет. Сенисье продолжает поиски, Луи. Он охотится за сердцами по всей планете. Ему нужно твоесердце, идеально совместимое с организмом Фредерика.
Я крепко сжал ладонями лицо, задыхаясь от слез и повторяя:
— Нет… нет… нет…
Нелли снова заговорила. Ее голос звучал глухо:
— В ту ночь я выполнила просьбу Мэри-Энн. Мы наняли самолет и улетели. Когда мы вернулись в Париж, я вылечила тебя. И придумала тебе новую биографию. — Нелли рассмеялась. — Нас собирались послать в Турцию, в город Антакью. Мне показалось забавным, — мрачноватый юмор, должна заметить, — если тебя будут звать Антиош, что напоминает старое название города — Антиохия. Мне не составило особого труда оформить тебе новые документы. Жорж всегда имел связи в правительстве. Ты стал Луи Антиошем. У тебя больше нет отпечатков пальцев. На твоем удостоверении личности стоят чернильные отпечатки одного маленького утопленника: однажды февральской ночью Жорж побывал в морге, и руки того мальчика очень нам помогли. Мы переписали историю твоей жизни, Луи. Ты стал сыном милосердных врачей, погибших в Африке во время пожара. Из всей семьи выжил только ты. Вот как мы «сотворили» тебя и облекли в плоть.
Я нашла няню, в свое время вырастившую меня. Мы платили ей, и она занималась твоим воспитанием. Она никогда не знала правды о тебе. Что касается нас, то мы исчезли из твоей жизни. Иначе ты постоянно подвергался бы опасности. Ты даже не представляешь себе, как умен, упорен, изворотлив твой отец. Вдали от нас, вдали от своего прошлого Луи Антиошу нечего было опасаться. Мне оставалось сыграть роль приемной матери, предпочитающей держаться на расстоянии, и облегчить тебе жизнь настолько, насколько это было в моих силах. С тех пор я допустила только одну ошибку: познакомила тебя с Максом Бёмом. Потому что швейцарец знал твою историю. Однажды в минуту смятения я все ему рассказала. Я считала его другом, старым «африканцем», таким же, как мы с Жоржем. Сейчас-то я понимаю, что Макс тоже знал Сенисье и по непонятным мне причинам поручил это расследование тебе, с единственной целью — отомстить твоему отцу.
Я крикнул, глотая слезы:
— Но кто сейчас Сенисье? Кто он? Ради бога, Нелли, скажи. Умоляю тебя. Под каким именем он скрывается сейчас?
Нелли залпом осушила стакан.
— Это Пьер Дуано, основатель «Единого мира».
4 октября 1991 года, 22 часа 10 минут по местному времени.
Закономерно, превосходно, неизбежно. Именно в Калькутте на моей судьбе должна была появиться жирная печать. Только смрадная преисподняя этого индийского города могла стать подходящим фоном для актов насилия, подводящих итог моим странствиям.
Как только я вышел из самолета компании «Эйр Индия», меня окружили влажные тошнотворные запахи — последняя отрыжка муссона. Передо мной вновь открылись раскаленные врата тропиков.
Я следовал за остальными пассажирами: дамами в ярких сари и низенькими мужчинами в темных костюмах. После промежуточной посадки в Дакке не осталось ни одного туриста, все они дальше летели в Катманду. К нам присоединились путешественники-бенгальцы. Я снова оказался в одиночестве среди индийцев, возвращавшихся домой миссионеров и медсестер, посвятивших себя совершенно бессмысленной работе, — человеческие особи этого вида уже были мне хорошо знакомы.
Мы вошли в здание аэропорта, на потолке которого висело множество еле-еле вращающихся вентиляторов. Все было серое. Все было теплое. В углу зала тщедушный рабочий копал киркой глубокую яму. Рядом с ним копошились дети: они прятали лица и выпячивали рябоватые животы. Калькутта, город-могила, встречала меня без всяких прикрас.
Прошло три дня с тех пор, как я вышел из великолепного дома Бреслеров, стерев с лица следы слез и страхов. Я сел в машину, долго ехал среди полей и наконец вернулся в столицу. В тот же день зашел в индийское консульство и попросил дать мне визу для поездки на восток страны, в Бенгалию. «Вы турист?» — подозрительно спросила меня маленькая женщина. Я сказал «да» и кивнул головой. «И вы собираетесь в Калькутту?» Я снова кивнул, на сей раз молча. Женщина взяла мой паспорт и заявила: «Приходите завтра, в это же время».
Весь день я проторчал в своем кабинете, и ни одна мысль ни на минуту не застряла в моей голове. Сидя на полу и уставившись на тощую дорожную сумку и пистолет с полной обоймой, я просто ждал, когда пройдет положенное количество часов. На следующее утро в восемь тридцать я забрал свой паспорт со штампом индийской визы, потом прямиком направился в аэропорт Руасси. Я вписал себя в листы ожидания всех рейсов, какие только могли приблизить меня к пункту назначения. В три часа дня я сел на самолет до Стамбула, потом долетел до Бахрейна в Персидском заливе. Затем добрался до города Дакка в Бангладеш. Это была моя последняя промежуточная посадка. Тридцать четыре часа перелетов и бесконечного ожидания — и я наконец очутился в Калькутте, коммунистической столице Бенгалии.