Шаплен бросил трубку и рухнул на кровать. Он уставился на сверкающую арматуру, поддерживающую стеклянную крышу. Так и есть: он наркодилер. Добро. Наркота или что-то еще… Потолочная вязь представлялась ему воплощением собственной безысходной участи. Ему не выбраться. Лабиринт личностей его доконает.
* * *
— Хотите поговорить об этом?
— Нет.
— Почему?
— Слюны уже не хватает распространяться на эту тему.
Психиатр из ОКАМО — Отделения консультаций и амбулаторного медицинского обслуживания — молча рассматривала подживающие раны на руках Анаис. Несмотря на молодость, докторша наверняка всякого навидалась. Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы понять: в тюрьме тело — последняя возможность самовыражения.
— Будете продолжать в том же духе, не хватит и крови.
— Спасибо, доктор. Вообще-то я обратилась к вам за поддержкой.
Та не снизошла до улыбки.
— Садитесь.
Анаис села и взглянула на собеседницу. Чуть постарше ее самой. Улыбчивая блондинка с мягкими чертами, неожиданными в этом замкнутом мирке, где лицо каждой женщины хранит отпечаток сурового прошлого. Золотистые глаза, высокие скулы, тонкий прямой носик. Густые брови придавали ей выражение силы и нежности. Маленький рот, при виде которого любого мужика кидает в дрожь.
Анаис кольнула дурацкая мысль — подлая мыслишка мачо. Что забыла такая красотка в этой сраной тюряге? Могла бы стать моделью или актрисой. С некоторым опозданием она осознала всю глупость своих размышлений.
— Вы сами напросились на консультацию. О чем вы хотели поговорить?
Она не ответила. Они сидели в небольшом отсеке, левая застекленная стена которого выходила в приемную ОКАМО. За стеклом шумно толпились зечки в трениках, легинсах и толстых свитерах. Вопя, стеная, кряхтя, они держались за животы, головы, руки, ноги. Настоящая распродажа боли с торгов.
— Слушаю вас, — настаивала психиатр. — Что вас тревожит?
После обеда Анаис хотела было вернуться в библиотеку, но ей не позволили. Все, чего она добилась, — это разрешение сделать один звонок. Позвонила Солина, но попала на голосовую почту. По возвращении в камеру у нее даже не нашлось сил заглянуть в книги Альбертины Сарразен, взятые в библиотеке. Вот тогда-то ее и осенила отчаянная мысль: попроситься к психиатру. Ее не стали слушать. Она показала свои руки, и ее немедленно направили на консультацию.
— Я из полиции, — заговорила Анаис. — Вам, должно быть, сообщили.
— Я прочла ваше дело.
— Я замешана в одном расследовании, по меньшей мере запутанном… Без ведома моего руководства. Не говоря уже о том, что это место — не самое подходящее для офицера судебной полиции, я испытываю…
— Беспокойство?
Анаис едва не расхохоталась, потом в порыве откровенности призналась:
— Я боюсь.
— Чего?
— Не знаю. Я ощущаю страх… смутный, необъяснимый.
— Здесь это в порядке вещей.
Она помотала головой, но не нашла подходящих слов. Теперь у нее стеснилось дыхание. Говоря о своих тревогах, она словно делала их более реальными…
— Как вы спите? — продолжала врач.
— Кажется, я вообще еще не спала.
— Я дам вам успокоительное.
Женщина встала и повернулась к ней спиной. Внезапно Анаис осознала, что ничем не стеснена и что рядом нет тюремщицы — на этом настояла сама врач. Можно что-нибудь предпринять — пришло ей в голову. Но что? Она бредит.
Психиатр обернулась, держа в руках таблетку и стаканчик с водой. Ее молодость и хрупкость располагали к доверию. Союзница. О чем бы ее попросить, подумала Аиаис. Что-нибудь пронести в тюрьму? Мобильный? Симку? Оружие? Она бредит.
— Спасибо.
Она проглотила таблетку, даже не пытаясь мухлевать. Сил для борьбы не осталось. Снова взглянула на левую стену. За ней по-прежнему толпились увечные — бесформенные фигуры, мешки грязного белья с человеческими гримасами. Ее передернуло при мысли об их больных внутренностях, испорченных, едва работающих, вонючих организмах.
Анаис подумала о будущем, которого у этих существ уже не осталось. Будущем, понемногу превращавшемся в нереализованное прошлое. Такова тюрьма. Условное наклонение, которое никогда не переходит в изъявительное. Его заменяет злое похмелье, горечь, хронические поносы.
За столом психиатр заполняла какой-то формуляр.
— Что это?
— Запрос о вашем переводе.
— Меня… меня отправят к психам?
Та усмехнулась:
— До этого еще не дошло.
— Тогда о чем речь?
— Я прошу начальника поместить вас под усиленный надзор.
— И это вы называете поблажкой?
— Пока это единственный способ вас защитить.
Она знала, что такое усиленный надзор. Переводы из одной камеры в другую, бесконечные обыски, постоянное наблюдение… Она будет защищена от других, но сама лишится всякой свободы действий.
Анаис вернулась в свои четыре стены.
Она добилась одного: удвоенного заключения.
* * *
— Гедонис — откуда такое имя?
— От гедонизма. Это моя философия. Carpe diem. [44] Надо пользоваться каждым днем, каждым мгновением.
Шаплен взглянул на миниатюрную брюнетку с острым личиком. Легкие кудрявые, почти курчавые волосы высоко взбиты. Темные глаза навыкате. Под ними залегли тени, похожие на синяки. Толстые сиреневые губы напоминают моллюсков. Да уж, красавицей ее не назовешь.
Это была его пятая встреча. Название «Питкэрн» вполне себя оправдало. Бар походил на притон моряков в забытом богом порту. Приглушенный свет, каменные своды, столики отгорожены льняными занавесями, образующими кабинки, в которых повторялись все те же сцены, те же надежды, та же болтовня. Шаплену это напомнило исповедальню. Или кабинку для голосования. Вообще-то годились оба определения.
— Согласен, — снова заговорил он, стараясь не отвлекаться. — Но пользоваться каждым днем значит также рассчитывать, что их будет много. Я за долгосрочные отношения.
Гедонис приподняла брови. Ее глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Она уткнулась носом в коктейль. Мясистые губы жадно присосались к соломинке, словно надеясь вытянуть оттуда новые темы для разговора.
Шаплен, изображавший солидного мужчину, ищущего продолжительных отношений, настаивал:
— Мне сорок шесть лет. Я уже не в том возрасте, чтобы завязывать короткие интрижки.
— Вау… — усмехнулась она. — Я-то думала, таких больше не делают.