Свернувшись клубочком в моих объятиях, Манон продолжала пребывать в прострации. Она все еще, как и я, была пропитана туманом. В этой влаге, которая не желала с нами расставаться, материализовалось наше отчаяние. Я закрыл глаза и испытал странное умиротворение, чувствуя, как действует обезболивающее.
Прежде чем ехать в аэропорт, мы заскочили к врачу. Он обработал мне плечо. Крюк глубоко, до самой ключицы, вошел в ткани, но не сломал кость и не перерезал никаких мышц. После укола противостолбнячной сыворотки – я рассказал, что упал на борону, – доктор наложил мне шов, а затем зафиксировал плечо бинтами почище, чем гипсом. По его словам, осложнений опасаться не следовало. Только одно строгое предписание: полный покой. Я согласился, думая о Париже и о том, какая выпадет карта.
Другой причиной умиротворения была уверенность, что «Невольники» нам больше не угрожают. Они могли бы за нами следовать, но упустили свой шанс. Отныне Манон под моей защитой. И скоро будет на моей территории. В Париже 24 часа в сутки за ней будут присматривать мои люди, закаленные в боях полицейские, способные противостоять психам со смертоносными протезами и даже – почему нет? – засадить их в тюрьму.
Мои мысли, поблуждав, конечно же вернулись к Люку. К его плану. К его макиавеллиевской изобретательности. К его безумию. Я был, сам того не зная, пешкой в его игре. Достойный доверия полицейский, который собирал факты и воссоздавал его историю. Он знал, что я не поверю в его самоубийство, что я попробую во всем разобраться. И проследую шаг за шагом по пути, который привел его к бездне. Я был его апостолом, его святым Матфеем, летописцем его сражения с дьяволом.
Я пересмотрел кое-какие из своих выводов. В частности, по поводу образка Михаила Архангела. Я ошибался. Люку она была нужна не для защиты, а для того, чтобы указать путь мне. Он хотел, чтобы я узнал о существовании жерла и как можно быстрее понял, зачем ему понадобилось в него лезть. Люк вел свое расследование не так, как другие: он устроил встречу с ангелом Тьмы!
Единственный вопрос, который сейчас был важен: что он вынес из комы? Вернулся ли он без всяких воспоминаний, или получил то, чего хотел? У меня уже был ответ. Лора сказала: «Он что-то видел».
– Месье, объявили ваш рейс.
Неуверенной походкой мы направились в зал регистрации. Паспорт, посадочный талон. Не живее боксера в нокауте мы доползли до своих мест в салоне. Когда стюардесса начала обычный инструктаж, мы уже спали глубоким сном. Два странника, месяцами не ночевавшие в гостинице.
Во Франкфурте мы снова превратились в двух блуждающих призраков. На этот раз зал первого класса светился роскошью и был полон деловых людей, уткнувшихся в «Геральд трибюн». Я не замечал их косые, подозрительные взгляды. Усадив Манон в кресло, я пошел поискать что-нибудь поесть. Кофе, кока-кола, легкие закуски. Но ни к еде, ни к кофе мы не притронулись. Только отхлебнули кока-колы, чтобы вымыть из нутра накопившийся ужас.
Через несколько часов под нами уже светились огни Парижа. Я наклонился к иллюминатору и снова окунулся в холод, тьму и дымы столицы. Но даже через стекло я чувствовал, что такой стужи, как в Кракове, здесь быть не может. В Польше мороз терзал постоянно, оледенение возвышало всякую деталь, выявляя суть. А Париж тонул в унынии, грязи и безразличии. В тине, которая смешивает улицы и время в единую слякоть. Однако я был счастлив, что снова оказался в этой серости. Хроническая скука – моя природная экосистема.
19 часов, пятница
Запруженная транспортом магистраль. Барабанит дождь. Я открыл окно такси и жадно дышал. Запах мокрого асфальта, выхлопные газы, свист потревоженных шинами луж. И водители, застывшие в своих машинах, словно в стоп-кадре.
Когда такси затормозило наконец на улице Дебеллем, меня охватил трепет новобрачного. Как Манон воспримет эту новую жизнь? В моей квартире? Она никогда не была в Париже.
Я торжественно провел ее по моей знаменитой лестнице под открытым небом. Она лишь вежливо и отрешенно улыбнулась. Потрясение, пережитое в Кракове, пробудило в ней испуганную девочку прежних времен. Я сам еще был в шоке. Однако сквозь страх и отвращение из глубин моего существа рвалось другое чувство. Лихорадочное возбуждение вместе со странным оцепенением. Любовь?
В гостиной Манон опустилась на диван. Я предложил ей чаю, она отказалась. От алкоголя тоже. Она словно застыла, так и не сняв теплую куртку. Оставалось самое трудное: объяснить ей, что я должен совсем скоро отправиться в Отель-Дье. Ее реакция меня не удивила.
– Я поеду с тобой.
Впервые после Кракова она произнесла больше трех слов подряд.
– Невозможно, – уговаривал я ее. – Я должен принимать меры предосторожности. Защищать тебя.
– Я даже не знаю, где нахожусь.
Вдруг мне стало жалко ее до слез, в прямом смысле – до слез. Я нутром ощутил ее боль. Ее грусть была моей грустью. Ее смятение сделалось моим. Я рухнул перед ней на колени и взял ее руки в свои:
– Ты должна мне доверять.
Она улыбнулась. В груди у меня разлилось тепло. Словно внутреннее кровотечение, невероятно приятное. Упадок сил, смертоносный, но сладостный. Я прошептал:
– Позволь мне тебя защищать. Позволь мне…
Я не смог закончить фразу. Манон обхватила мое лицо ладонями и привлекла к своим губам. Воля меня покинула. Сердечный жар растекся по всему телу. Жизненные силы покидали меня, но ничего лучшего я до сих пор не испытывал…
Через два часа я катил к Отель-Дье, все еще переполненный пережитым. Манон. Ее руки на моем теле. Биение крови. Последние мгновения. На ее ласки откликнулись неведомые мне самому точки, нечувствительные прежде участки кожи. Нежная и совершенно незнакомая мне акупунктура любви…
Люка Субейра перевели в другое отделение.
Конец ощущению, что смерть где-то рядом, синему свету, одноразовой одежде медперсонала. В большом белом коридоре за стеклянными дверями просторные боксы. Внутри пациенты опутаны трубками и датчиками, но под резким неоновым освещением.
Идя по коридору, я наконец вернулся к реальности. Я увижу Люка, живого и в сознании. Когда я узнал его через стеклянную дверь, то чуть не закричал. У него еще были трубки в носу, электроды на шее и висках, и он выглядел истощенным. Но он смотрел осмысленным взглядом.
Я бросился к нему. В порыве радости я сжал его обеими руками:
– Дружище. Я так…
– Я его видел.
Я онемел. Его голос был как шелест дыхания. Он прошептал снова:
– Я его видел, Матье. Я видел дьявола.
– Теперь закройте глаза.
Люк с обнаженной грудью полулежал в кресле с откинутой спинкой. Обритый череп был весь усеян электродами, улавливавшими колебания излучаемых мозгом волн. Под пластырями, покрывавшими его грудь, скрывались датчики, фиксировавшие частоту сердечных сокращений, интенсивность мускульных вибраций, гальваническую реакцию кожи (по-английски GSR – galvanic skin response, как мне объяснили), то есть электрические микротоки, испускаемые эпидермисом.