На улице я испытал новое потрясение. Не от резкого дневного света после полумрака – то было еще одно воспоминание, кинжалом пронзившее меня: бледная физиономия Люка, заливающегося смехом, его рыжая шевелюра, нос с горбинкой, тонкие губы и большие серые глаза, блестящие, как лужи после дождя.
В этот момент меня осенило.
Сегодня я упустил самое главное. Люк Субейра не мог покончить с собой. А ведь все было так просто: стойкий, убежденный католик не убивает себя. Жизнь – это дар Божий, и никто не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.
Уголовная полиция, набережная Орфевр, дом 36. Длинные коридоры, темно-серый пол, электрические провода, закрепленные на потолке, кабинеты в мансардах под самой крышей. Ничего этого я не видел, потому что продвигался как сквозь студень. Здесь не было даже привычного запаха табака и пота, чтобы привлечь мое внимание.
Но при этом меня не покидало смутное ощущение мерзкой сырости, словно я двигался внутри живого организма в стадии распада. Конечно, то была чистая галлюцинация, связанная с моим африканским прошлым, когда я приобрел привычку воспринимать твердые тела искаженно – как существа из плоти и крови…
Сквозь щели в неплотно прикрытых дверях я ловил сочувственные взгляды – все уже были в курсе. Я ускорил шаг, чтобы не обсуждать подробности случившегося с Люком и не повторять банальностей о безысходности нашей работы. Забрав почту, скопившуюся в моей ячейке, я вошел в свой кабинет и быстро закрыл дверь.
Взгляды коллег вызывали у меня предчувствие того, как будут развиваться события. Все станут задаваться вопросами о том, что случилось с Люком. Начнется расследование. Подключатся «быки». Предпочтение, конечно, отдадут версии о депрессии, но парни из Службы собственной безопасности перетряхнут всю жизнь Люка, проверят, не играл ли он, не было ли у него долгов, не имел ли подозрительных делишек, не был ли слишком связан со своими информаторами. Обычное дело: результатов никаких, но все изгажено.
Тошнило и хотелось спать. Я снял дождевик и остался в пиджаке, несмотря на жару. Приятно было ощущать ласковое прикосновение его шелковой подкладки. Словно вторая кожа. Я уселся в кресло и окинул взглядом свою третью кожу – рабочий кабинет. Пять квадратных метров без окон и горы папок, высившиеся почти до самого потолка.
Мой взгляд упал на стопку бумаг, над которыми я работал в настоящее время: протоколы допросов, распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов подозреваемых, ордера, которые мне, в конце концов, выдавали судьи. И еще обзор криминальной прессы, который день и ночь спускали из кабинетов Министерства внутренних дел, а также телеграммы, содержащие резюме наиболее важных событий, произошедших в районе Иль-де-Франс. Привычный поток грязи. Поверх всего – наклейки, оставленные моими лейтенантами, с информацией об удачах и провалах прошедшего дня.
Тошнота усиливалась. Я не стал прослушивать оставленные мне сообщения ни на мобильном, ни на городском телефоне, а связался с жандармерией Ножен-ле-Ротру, ближайшего к Берне города, и попросил соединить меня с капитаном, который руководил спасением Люка. Тот подтвердил все, что сообщил мне Свендсен. Тело с привязанным грузом, срочная транспортировка, воскрешение.
Я положил трубку, похлопал по карманам. Нашел сигареты, вынул одну, взял зажигалку и, продолжая размышлять, стал смаковать ритуал прикуривания. Мягко шуршащая пачка, издающая восточный аромат; запах смешивается с парами бензина из зажигалки «Зиппо»; на пальцах, как крупинки золота, табачные крошки. И вот, наконец, глоток обжигающего дыма где-то глубоко в легких…
Шесть часов вечера. Пора приступать к разбору документов. Наклейки. Слова солидарности: «Мы с тобой. Франк», «Еще ничего не потеряно. Жиль», «Как раз сейчас и надо держаться! Филипп». Эти послания я отложил в сторону и только потом принялся за работу: подсчитал плюсы и минусы этого дня. Фуко сообщал мне, что Управление судебной полиции Луи-Блан отказалось передать нам дело по трупу с ножевыми ранениями, найденному недалеко от станции «Сталинград». Возможно, сводили счеты наркодилеры, за которыми мы вот уже месяц следили у себя в районе Виллет. Отказ меня не удивил: вечная конкуренция между судебной и уголовной полицией. Каждый занимался своим делом и хорошо стерег свои трупы.
Следующее сообщение было более интересным. Две недели назад мой давний приятель, работающий теперь в Управлении судебной полиции Сержи-Понтуаз, попросил у меня совета по поводу одного убийства: женщина пятидесяти девяти лет, косметолог, убита на парковке. Шестнадцать резаных ударов. Ничего не украдено, следов насилия нет. И ни одного свидетеля. При составлении протокола была выдвинута версия о личных мотивах убийства, позже – о действиях маньяка, и все зашло в тупик.
Разглядывая фотографии жертвы, я заметил некоторые детали. Судя по углу, под которым были нанесены удары, можно предположить, что убийца одного роста с жертвой, то есть скорее невысокий. Орудие убийства тоже было необычным – старомодный нож для капусты, какой сейчас можно найти разве что на блошином рынке. Такое оружие могло принадлежать убийце-женщине. Скажем, проститутки при разборках используют именно такое оружие, способное изуродовать лицо, мужчины же чаще всего действуют ножом и бьют в живот.
В данном случае удары были нанесены в основном в лицо, грудь и в низ живота. Убийца старался поразить те места, которые обозначали половую принадлежность. Особенно он потрудился над лицом, обрезав нос, губы и выколов глаза. Лишая жертву лица, убийца, видимо, был зациклен на своем изображении, как если бы разбивал зеркало. Я также отметил отсутствие ран, полученных при попытках защитить себя: косметолог не ждала нападения, она знала убийцу. Я спросил у коллеги из Сержи, не было ли у погибшей дочери или сестры. Мой приятель пообещал еще раз расспросить семью. В факсе, который он прислал, говорилось: «Дочь созналась!»
Я отложил в сторону распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов, потому что не мог сосредоточиться, чтобы разобраться в них, и взял другую пачку только что распечатанных документов: подробный отчет о месте преступления, где я не побывал накануне. Протокол вел Мейер из моей группы, который был у нас вроде писателя. Дипломированный филолог, он тщательно редактировал свои донесения и мастерски описал место преступления.
Я живо представил все, что тогда произошло. Район Ле-Пере, позавчера, в полдень. Во время обеденного перерыва один или несколько налетчиков ворвались в ювелирный магазин, и менеджер не успела вовремя нажать тревожную кнопку. Они взяли выручку, драгоценности – и женщину. На следующее утро ее нашли убитой в лесу на берегу Марны. Тело было наполовину засыпано землей. Вот это место и описывал Мейер: тело, едва присыпанное землей и прелыми листьями, и туфли жертвы, стоящие сбоку перпендикулярно захоронению. Что означали эти туфли?
У меня в памяти всплыло одно воспоминание. В эпоху моих гуманитарных устремлений, перед самым отъездом в Африку, я исколесил на автобусе все северное предместье, раздавая еду, одежду и всячески помогая бездомным семьям, которые жили под мостами кольцевых бульваров. Как раз в это время я изучал культуру цыган. Под внешней безалаберностью я обнаружил очень хорошо организованный мирок, который следовал строгим жизненным правилам, особенно в вопросах любви и смерти. Меня поразило, что при погребении они выполняли тот же ритуал: перед тем как предать тело земле, цыгане снимали с него обувь и ставили рядом с могилой. Зачем? Теперь я уже не помнил, но схожесть обрядов заслуживала того, чтобы разобраться.