Джеппу захохотал:
– Вы что, смеетесь? Да на месте преступления все было в ее отпечатках пальцев!
Плоские скалы сверкали на солнце, словно зеркала, которые вертели две невидимые руки. Груды камней казались белесыми идолами. Небо своим яростным светом терзало бесплодное плоскогорье. Сотней метров ниже, у подножия скалы, море сияло множеством огоньков, которые своим нестерпимым блеском ранили сетчатку. Все линии пейзажа казались нечеткими. Можно было подумать, что это жара исказила горизонт, но на самом деле температура была едва выше нуля. Просто от пыли все расплывалось перед глазами.
Опустив солнцезащитный щиток, я пытался разглядеть конец дороги, терявшийся в пыльном мареве. Было уже больше девяти утра. Я потерял много времени на выезде из Катании. Ночью на город опустилась другая ночь: пресловутый черный дождь – третий этап извержения. Улицы покрылись толстым слоем пепла. Бульдозеры пытались их расчистить, но только мешали движению. Еще хуже было за городом. Приходилось включать дворники. Шоссе стало скользким, как каток, а кордоны попадались все чаще. Только в сорока километрах от Катании я выбрался из этого ада, как самолет, который вырывается в чистое небо из грозового фронта.
Теперь я опаздывал. Судя по карте, мне еще надо было проехать двадцать километров вдоль берега, а потом свернуть на северо-запад. Мимо проносились хижины, лачуги, прилепившиеся к склонам холмов, иногда деревушки – серые на сером фоне, затерянные в каменных складках. Местами виднелись начатые, но заброшенные стройки, больше походившие на развалины. Южная Италия отличалась подобным мертворожденным строительством, служившим предлогом для всевозможных махинаций с недвижимостью.
Я свернул налево и поехал дальше. Мне не попалось ни одного указателя на тюрьму «Маласпина». Между тем пейзаж изменился. Пустыня уступила место блеклой равнине, похожей на пересохшее болото, на котором тут и там торчали камыши и жухлая трава. Эти клочки земли, говорившие об истощенности почвы и заброшенности, буквально завораживали меня. В глазах у меня уже кололо, когда появился указатель на «Маласпину».
И снова прямая дорога на фоне выжженной земли. Затем шоссе перешло в неасфальтированную тропу. Я даже подумал, не пропустил ли я какой-нибудь поворот или указатель.
Снова пустыня. Местность стала менее плоской. Словно разбитые скульптуры, вздымались скалы, горизонт был изрезан холмами, еле различимыми из-за слишком яркого освещения. Еще не было одиннадцати, а тени уже падали почти отвесно, вонзаясь в затвердевшую землю. Все вокруг становилось призрачным, иссушенным, растрескавшимся.
Я уже всерьез стал волноваться, не ошибся ли я дорогой, когда появился едва различимый контур тюрьмы. Четырехэтажный прямоугольник, тесно прижавшийся к подножию скал. Дорога вела прямо к тюрьме. И не было никакой другой дороги – ни туда, ни обратно.
Я оставил «фиат-пунто» на стоянке. Едва я вышел из машины, как в лицо ударил ветер вперемешку с пылью. Раскаленное солнце и порывы зимнего ветра уравновешивали друг друга, так что в результате не было ни жарко ни холодно. Во рту ощущался привкус пепла. В лицо хлестал песок. Вырванный с корнем кустарник путался под ногами. Я надел солнечные очки.
Оглядевшись, я не поверил своим глазам: на вершине скалистого выступа проступали три черных силуэта. Даже не силуэты, а легкие контуры, размытые белой дымкой. Эти люди следили за мной посреди пустыни. Может быть, часовые? Я козырьком приставил ладонь ко лбу и прищурился. И был поражен еще сильнее: это были священники. Три белых воротничка, три сутаны, хлопающие на ветру; над ними – бескровные лица, лишенные возраста, уже тронутые смертью. Кто были эти чучела? Но тут раздался скрежет ржавого железа, и ворота тюрьмы отворились. Я повернулся и увидел, как треугольная тень раскрылась в мою сторону. Я бросил последний взгляд на священников, но они уже исчезли. Может, все это мне померещилось? Я бросился к двери, боясь, что она закроется раньше, чем я войду внутрь.
Все тюрьмы похожи друг на друга. Глухая стена с бойницами, сторожевые вышки с часовыми, по краю стен – колючая проволока или бритвенные лезвия. Исправительная колония «Маласпина» не была исключением из общего правила. Гнетущее впечатление усугублялось окружающей пустыней. Совершить побег всегда значит бежать куда-нибудь. Здесь же это был бы буквально побег в никуда.
В бюро пропусков я назвал себя и прошел несколько этапов проверки, переходя из одного безликого коридора в другой, минуя множество кабинетов. Необычным здесь был только цвет решеток, дверей и запоров: желтый, красный, синий, пусть и выцветший, облезлый, он призван был оживлять это место, а на деле едва ли скрывал тоску и ветхость, пробивавшиеся повсюду.
Мне предложили подождать в вестибюле, у двора, окруженного двойной решеткой. Сквозь ячейки я видел узниц, которые шли рука об руку, наверное, в столовую – было около двенадцати дня. В спортивных костюмах они выглядели по-домашнему, как дома в воскресенье – воскресенье, которое длится годами. Они шли, склонив голову, пережевывая одни и те же мысли, повторяя те же признания, что и накануне, что и на следующий день. Квадрат неба у них над головой был так же затянут сеткой. Тюремный двор – это не открытое пространство. Так заключенных ставят на место, напоминая о том, чего они лишились.
Послышались шаги. Ко мне подошла женщина в форме оливкового цвета с тяжелой связкой ключей на поясе.
– Вы опоздали, – бросила она на ходу.
Потом она назвала себя, но я не расслышал ни имени, ни звания. Я был слишком поражен ее чувственной красотой. Брюнетка с матовой кожей, полными губами, густыми бровями, словно излучавшими магнитные волны. От форм, затянутых в строгий мундир, суровой красоты ее лица и золотисто-коричневых глаз голова у меня пошла кругом. Эти брови и черты дикарки были как обещание – преддверие широкого, поросшего волосами лобкового бугорка. Я представил себе ее тело цвета светлого табака, отмеченное темными кругами сосков и темным треугольником в низу живота. Сердце мучительно сжалось.
– Прошу меня извинить.
– Я директриса. Вас я принимаю только потому, что лично знакома с Микеле Джеппу и доверяю ему.
– А сама Агостина Джедда согласна со мной встретиться?
– Она-то всегда согласна. Любит покрасоваться.
– Сколько у меня времени?
– Десять минут.
– Этого мало.
– Более чем достаточно, чтобы получить представление о ней.
– Какая она?
Директриса улыбнулась. Я ощутил мучительный прилив крови к низу живота. Мое мужское естество восстало. Но вместе с вожделением возникла картина: выжженная равнина, три священника и эта соблазнительная женщина… «Искушение в пустыне» – пьеса в трех актах, поставленная для меня одного.
– Я могу дать вам только один совет, – произнесла директриса.
Как часто у итальянок, у нее был хрипловатый голос.