— Живей, — приказываем мы и слегка ослабляем удавку. Он смотрит на нас, и, судя по выражению лица, от него совершенно ускользает сам смысл слова «живей». Заметив, как в его глазах растет новое чудесное осознание, мы затягиваем петлю, чтобы окончательно утвердить Валентайна в этой мысли. Тогда он неловко поднимается с колен и шагает впереди нас во мрак пустого дома, через заднюю дверь со спущенными жалюзи. Здесь его новое жилище — последнее, где он будет жить.
Мы ведем Валентайна на кухню и позволяем побыть несколько секунд в тишине. Мы стоим у него за спиной, вплотную, удерживая петлю сильной рукой. Он стискивает кулаки, шевелит пальцами и снова откашливается.
— Пожалуйста… — шепчет он сиплым голосом, который умер первым.
— Да, — говорим мы, и волны нашего спокойного терпения накатываются на берег безумной радости. Вероятно, Валентайну кажется, что он слышит надежду в этом мирном предвкушении. Он слегка качает головой, словно ему под силу противостоять волне и вернуться.
— За что? — хрипло спрашивает он. — Я… я… почему?
Мы туго стягиваем петлю и следим, как его дыхание останавливается, а лицо темнеет. Валентайн снова валится на колени, но мы отпускаем удавку, прежде чем он успевает потерять сознание. Совсем чуть-чуть, только чтобы в его легкие через израненную глотку проникло немного воздуха и он ожил. Тогда мы скажем ему все, откроем радостную правду.
— Потому что! — говорим мы, опять туго затягивая петлю — еще туже, очень туго, — и с радостью видим, как он погружается в бездыханный сон и падает лиловым лицом в пол, описав в воздухе дугу.
Теперь мы работаем быстро. Нужно приготовиться, прежде чем Валентайн проснется и испортит нам веселье. Мы забираем из машины небольшую сумку с нашими штучками и инструментами, папку, которую он бросил на сиденье, и быстро возвращаемся на кухню. Скоро Валентайн уже примотан скотчем к кухонному столу, одежда на нем разрезана, рот накрепко заклеен, а вокруг разложены красивые фотографии, найденные в палке. Очаровательные фото маленьких мальчиков. Одни смеются, глядя на клоуна, другие просто держат мяч или качаются на качелях. Три снимка поставлены именно с таким расчетом, чтобы Валентайн обязательно их увидел. Три простых фотографии, вырезанные из газетных статей про трех маленьких мальчиков, найденных мертвыми в канале.
Когда подготовка закончена и все расставлено по местам, у Валентайна начинают дрожать веки. Несколько секунд он лежит спокойно, чувствуя, как теплый воздух касается его обнаженного тела, которое удерживает в неподвижности тугой крепкий скотч. Возможно, он гадает, что случилось. Потом, видимо, он вспоминает, резко открывает глаза и пытается совершить невозможное — разорвать скотч, сделать глубокий вдох, закричать наглухо заклеенным ртом, чтобы услышал хоть кто-нибудь в стремительно сужающемся мире. Впрочем, ничего не происходит и больше никогда не случится, только не для него. Для Валентайна осталось лишь одно. Нечто маленькое, несущественное, бессмысленное, но чудесное и совершенно необходимое, и сейчас это будет сделано, именно сейчас, несмотря на тщетные неуклюжие попытки сопротивления.
— Расслабься, — говорим мы и касаемся рукой в перчатке его обнаженной, тяжело вздымающейся груди. — Скоро все закончится.
И мы действительно имеем в виду «все», совсем все — вздохи и моргания, алчные взгляды и смешки, вечеринки в честь дня рождения и воздушные шарики, хищные прогулки в темноте по пятам за каким-нибудь беспомощным маленьким мальчиком. Все закончится скоро и навсегда.
Мы похлопываем Валентайна по груди.
— Но не слишком скоро, — успокаиваем мы, и холодная радость от осознания простой истины охватывает нас и сияет в глазах. Он это видит и, наверное, хорошо понимает. И возможно, по-прежнему питает дурацкую немыслимую надежду. Но когда он обмякает на столе в нерушимо прочной хватке скотча, в крепких объятиях сегодняшней безумной ночи, вокруг начинает звучать чудесная музыка Темного Танца. Мы принимаемся за работу, и для Валентайна надежда исчезает навсегда, как только мы приступаем к традиционной процедуре.
Она начинается — медленно, но не робко, движения не назовешь неуверенными, о нет. Медленно — значит, долго. Можно продлить удовольствие, насладиться каждым хорошо спланированным, многократно отрепетированным, часто повторяемым движением и постепенно подвести клоуна к финальному озарению, простому и ясному осмыслению того, каким образом он умрет — здесь, сегодня, сейчас. Мы медленно рисуем Валентайну правдивую картину того, как это должно случиться, мощными темными штрихами доказывая, что ничего иного не будет. Он покажет свой самый последний фокус — здесь, сегодня, сейчас, неторопливо и педантично, шаг за шагом, кусок за куском, ломтик за ломтиком заплатит пошлину веселому мостовому сторожу, вооруженному сверкающим лезвием. Валентайн медленно пересечет последнюю черту, отделяющую его от бесконечной тьмы, о которой он скоро будет мечтать и с которой страстно захочет слиться, поскольку к тому времени поймет: это единственный способ прекратить боль. Но не сразу, не теперь, не слишком быстро. Сначала нужно подвести его к этой черте, к точке невозврата, а потом пусть сделает еще один шаг — туда, где станет совершенно ясно, что мы приблизились к краю и обратной дороги нет. Он должен увидеть, проникнуться, понять и принять происходящее как нечто правильное, необходимое и неизменное, и наш приятный долг — указать Валентайну на границу, которой отмечено начало конца, и провозгласить: «Видишь? Вот где ты теперь. Ты перешел черту, и теперь все закончится».
И мы принимаемся за работу, а вокруг звучит музыка, и луна смотрит в просветы облаков, радостно хихикая над увиденным. Валентайн очень отзывчив. Он задает тон, шипит, издает сдавленные вопли, когда понимает: сделанное нельзя отменить; и цель всего этого — устроить так, чтобы он побыстрее исчез. Он, Стив Валентайн, клоун Пуффалумп, смешной человеке белом гриме, который искренне и пылко любит детей, так сильно, так часто и, как правило, таким неприятным способом. Он — Стив Валентайн, клоун, который выступает на вечеринках и способен за один час провести ребенка по радуге жизни до самого конца, от радости и счастья до финальной агонии, безнадежно меркнущего света и грязной воды близлежащего канала. Стив Валентайн, который оказался слишком умен для тех, кто пытался его остановить или доказать его преступные деяния в зале суда. Но теперь он не в зале суда и никогда там не окажется. Сегодня он лежит на скамье подсудимых перед Судом Декстера, и вердикт блестит в нашей руке. Там, куда он отправится, не будет государственных адвокатов и апелляций.
Но перед тем как стукнуть судейским молотком в последний раз, мы медлим. На наше плечо опустилась маленькая надоедливая птичка, которая беспокойно напевает: «Чирик-чирик, не ошибись». Знакомая песенка. Нам йзвестно ее содержание. Это — кодекс Гарри, который гласит: нужно удостовериться, убедиться, что это именно тот человек, а мы поступаем правильно. И если все совпадет, мы закончим свое дело с гордостью и радостью, ощутив удовлетворение от совершенного.
И вот теперь, когда то, что осталось от Валентайна, еще дышит, медленно и с большим трудом, когда в его красных опухших глазах еще виднеется последний огонек разума, мы останавливаемся, склоняемся над ним и поворачиваем его лицо к фотографиям, расставленным вокруг. Мы отрываем скотч с одного уголка рта — ему, конечно, больно, но совсем чуть-чуть по сравнению с тем, что он уже пережил, поэтому Валентайн не издает ни звука, только с тихим шипением втягивает воздух.