Но сначала надо убедиться.

Призрак Лизы следует за мной по пути к лачуге. Мое предыдущее виде́ние — всего лишь шутка, которую со мной сыграли ночь, стресс и страх, а швейцарец по-прежнему здесь, в болезненном забытьи. Но что-то изменилось. На месте его раны тонкий бледный и кажущийся давним шрам, в то время как должен быть толстый розовый рубец.

То, что было новым, слишком быстро стало старым. И это неправильно.

На этот раз я решительно беру подушку в руки. Несмотря на все смерти, на все разрушения и потери, я по-прежнему считаю, что мир станет лучше без этой одной жизни.

Его тело приходит в напряжение, не в силах найти кислород в ткани подушки. Его кулаки сжимаются, ногти вонзаются в ладони. Секунду организм швейцарца борется за жизнь, потом все прекращается. Последний выключатель его жизни нажат.

Свет гаснет.

Конец.

Земля снова вздрагивает под моими ногами, гремит, качается. Нужно идти. Нет времени проверить, мертв ли швейцарец на этот раз. Довольствуюсь отсутствием пульса. Проверять дыхание зеркальцем уже некогда.

Я повторяю себе, что сделала это ради Лизы и остальных, но под ложью шевелится правда: это не месть, это мера безопасности. Наградой за это мне будет маленькое черное пятно на душе.

Я убила человека. Я убила человека, и меня это не беспокоит.

Спокойно продеваю руки сквозь ремни рюкзака и прокладываю себе путь через мертвых и умирающих. Тут осталось еще достаточно живых, чтобы помочь тем, кто в этом нуждается. Я тут не нужна. Мое место где-то не здесь.

Я провожу ладонью по глазам и пытаюсь убедить себя в том, что они остались сухими.

Я убила человека, и меня это не беспокоит.

Часть третья

Глава 18

Тогда

Это делает Моррис, я знаю, она постоянно подстраивает так, чтобы я оставалась с Ником. Она вбила себе в голову сумасшедшую идею, будто любовь и романтика могут процветать в этом гибнущем мире, будто смерть — своего рода эмоциональное удобрение. Когда я высказываю свои соображения, она отмахивается.

— Мы все выкладываем Нику свои проблемы, а ему некому рассказать о своих. Это, я считаю, не очень правильно, не так ли?

Я изображаю возмущение: кладу ладони на стол, наклоняюсь вперед. За этой позой я прячу свои чувства.

— Так ты назначила меня психотерапевтом Ника? Боже мой, я была всего лишь уборщицей. Я совершенно ничего не знаю о психотерапии.

Она пожимает одним плечом. Женский жест под унисекс-формой.

— Ты посещала сеансы психотерапии.

— Я и на самолете летала, но это не делает меня пилотом.

— Просто выслушай парня. Наступили очень мрачные времена, друг мой. Сейчас даже самые крепкие нуждаются в плече, на которое можно опереться.

Сейчас

Я дала ослице имя Эсмеральда. Просто так, без причины. Ей идет. Не знаю почему, но, когда я произношу его, это имя так же легко к ней пристает, как надевается любимый свитер в холодный день.

Эсмеральда, при всей капризности, присущей ее собратьям, идет со мной по собственной воле. Наверное, она знает, что где люди, там и еда. А может, я ей понравилась и она нуждается в компании. Или, возможно, ей хочется, чтобы была хоть какая-то цель.

И мы по очереди несем рюкзак. Исторически сложилось так, что ослы — вьючные животные, но это не значит, что я отвожу ей такую же роль. Я тоже выполняю свою часть работы. Так или иначе, она бредет позади меня, ведомая мною за веревку. Когда она останавливается, останавливаюсь и я. Эсмеральда мастерски умеет находить пищу и воду.

Цыганское поселение сейчас у нас за спиной в нескольких милях. Сколько точно, я не знаю. Сколько бы ни было, этот путь занял у нас два дня. Я иду в Дельфы. Да, я помню рассказ цыгана о женщине-чудовище, которая там обитает. Медуза, говорил он, с прической из змей и окаменяющим взглядом.

Тянется еще один день, за ним следует ночь, по ее следам идет следующий день. По мере приближения к Дельфам дорога сужается. Или, вероятно, это только под впечатлением от рассказов цыган она кажется зловеще сдавливающей.

Появившаяся в поле зрения за небольшим изгибом дороги трещина в земле не плод моего воображения, разлом существует в действительности, и он препятствует моему дальнейшему продвижению, поскольку достаточно глубок и широк. У меня в животе совершаются различные движения, как будто растущий там маленький человек почувствовал мое затруднение и растерянность. Обнадеживающе, хотя и не вполне, я прикладываю ладонь к выпуклому животу и останавливаюсь, пытаясь придумать, как перебраться на ту сторону.

Есть и другая дорога, но по ней мало кто ходил. Там нет асфальта, всего лишь примятая трава. Сперва она идет к северу, потом сворачивает на восток, потом опять на север и дальше скрывается из виду. Меня смущает не столько то, что она исчезает, сколько то, где она исчезает. В то время как основная дорога пересекает города и поселки, эта тропинка прячется. Она ныряет в рощицу оливковых деревьев, едва разделяя растительность, втискиваясь внутрь.

Где-то здесь должен быть знак из потемневших от дождей досок, воткнутый в землю. Должна быть надпись, сделанная когда-то белой краской, указывающая, поворачивать назад или умереть. Но ничего нет, нет даже углубления в земле, где могла быть воткнута палка с табличкой. Отсутствие знака само по себе знак, предупреждающий: «Берегись!»

Дурные предчувствия наполняют меня, пока я не начинаю трястись от страха. Что бы сказал Ник? Что бы он посоветовал сделать в такой ситуации, если бы мы сидели с ним вдвоем в его комфортабельном кабинете, шутливо переговариваясь через низкий столик? Я глубоко вдыхаю, задерживаю воздух, пока не начинает болеть в груди, затем выдыхаю легко и решительно, потому что я знаю, что он сказал бы.

Он предложил бы попробовать. Не бояться исследовать неизведанное. Оно кажется нам необычным только до тех пор, пока мы не взглянем ему в глаза и не скажем: «Эй, как дела?»

«Эй, как дела?» — тихо бормочу я.

Я не произношу это громко и значительно, потому что меньше всего мне хочется искушать судьбу громогласным объявлением о своем прибытии. Я взираю на неизвестное, надеясь, что оно не таит в себе ничего гибельного.

Эсмеральда фыркает и вдруг начинает взволнованно переступать копытами по мостовой.

— Тише, девочка, успокойся, — шепчу я и прислушиваюсь.

Ощущение кого-то — или чего-то — постороннего наползает на меня, словно зараженное оспой одеяло [42] окутывает мои плечи.