Я бросила Кармен с ее щеголем-дружком — они что-то обсуждали в углу кухни, ссутулившись и сблизив лица так, что смахивали на сердечко с валентинки. Ну и ладно. В желудке посасывало, и я размышляла, где добыть еды, озираясь в центре комнаты, как ребенок, впервые попавший в закусочную. Но уже практически ничего не осталось. Какие-то обломки картофельных чипсов на дне огромной тарелки фирмы «Тапперваре». Блюдо с овощным ассорти из супермаркета — привядшая морковь, пожухлый сельдерей и спермовидный дип-соус — стояло на кофейном столике нетронутым, если не считать торчащие из еды окурки, точно дополнительные призы.
Меня часто тянет на импульсивные поступки. А что, если прыгнуть в партер прямо с театрального балкона? А что, если поцеловать по-французски бродягу, сидящего напротив в вагоне метро? А что, если усесться на пол посреди шумной вечеринки и съесть все, что ни есть на этом блюде, включая хабарики?
— Не ешьте ничего отсюда, — произносит голос.
Это он (па-па-па-ПАМ-М-М!), но я еще не знаю, что это он (па-па-ПАМ-М-М!). Пока я знаю, что это парень, который заговорил со мной. У него налет самовлюбленности, такой же, как у ироничного чувака в футболке, только этому самомнение более к лицу. Передо мной тип мужчины, который умеет себя подать, умеет понравиться женщине, умеет трахнуть ее как следует. А я не прочь потрахаться как следует! Жизнь все время подсовывает мне три типа мужчин. Опрятные члены Лиги плюща, которые мнят себя персонажами романов Фицджеральда. Прилизанные парни с Уолл-стрит, у которых знак доллара не только в глазах, но и в ушах, и во рту. И утонченные интеллигентные мальчики, до того манерные, что тебя постоянно разбирает смех. Персонажи Фицджеральда в постели склонны к бессмысленному подражанию порно, много шума, акробатики и никакого толку. Финансисты слабы и быстро отворачиваются. Деликатные умники трахаются так, словно сочиняют математический рок, — эта рука отбивает аккорды здесь, а этот палец задает басовый ритм тут.
Я не слишком ли развратной выгляжу? В паузе пересчитываем, сколько их было. Одиннадцать? Неплохо… Но мне всегда казалось, что двенадцать — вот хорошее, солидное число. Если закругляться, то на нем.
— Нет, правда, — продолжает номер двенадцать (Ха!). — Отойдите подальше от подноса. У Джеймса есть еще кое-что в холодильнике. Целых три вида блюд. Как относитесь к маслинам с горчицей? Маслина там, правда, только одна, но все-таки…
«Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» Не пик остроумия, но бывают такие особые шутки, для внутреннего употребления, которые с годами становятся все забавнее. Это из-за ностальгии. Я представляю, как год спустя мы будем шагать по Бруклинскому мосту на закате и кто-нибудь из нас обязательно шепнет: «Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» И мы будем хохотать.
Тут я спохватываюсь. Ужас! Если бы он догадался, чего я себе намечтала на целый год, то бежал бы без оглядки, а это в мои планы не входит.
Я много улыбаюсь, но это в основном потому, что он супер. Красавец — глаз не оторвать; просто шизеешь от такого великолепия. Подмывает обратиться с неуклюжим: «Сам-то хоть знаешь, какой ты обалденный?» И дальше завяжется беседа. Держу пари, все записные ловеласы терпеть его не могут. Он напоминает богатенького подонка из подростковых фильмов восьмидесятых. Такой задирает чувствительных неудачников, пока не получит тортом в физиономию, — и вот он стоит дурак дураком, а взбитые сливки текут ему за стиляжно поднятый воротник.
Но этот парень так себя не ведет. Его зовут Ник. Хорошее имя, оно помогает ему выглядеть симпатичнее и нормальнее. Да он такой и есть. Когда Ник представляется, я отвечаю:
— Да, это удачное имя.
Он улыбается и пускается в рассуждения:
— Верно. Ник как раз тот парень, с которым можно просто попить пива. Тот парень, который не помнит, тошнило ли вас в его машине. Ник!
Он выдает подряд несколько жутких каламбуров. Я улавливаю от силы три четверти цитат из кинолент. А может, и две трети. (Узелок на память: взять в прокате «Верняк».) Он снова наливает мне спиртного, даже не спрашивая разрешения, при этом находит более-менее пристойный стакан. Он претендует на меня, он пометил меня: «Я успел первым, теперь она моя». И это здорово. Особенно после моего последнего нервного, мягкотелого парня эпохи победившего феминизма. У Ника широкая улыбка — улыбка сытого кота. Как будто он сейчас выплюнет лимонные перья канарейки Твити. Он не спрашивает, чем я зарабатываю на жизнь, и это очень тонкий ход. (Между прочим, я писательница, чтоб вы знали.) Он беседует со мной на плавном говорке уроженцев Миссури. Рассказывает, что родился и вырос на окраине Ганнибала, на родине Марка Твена, где тот черпал вдохновение для «Тома Сойера». Рассказывает, как подростком работал на пароходе — ужин и джаз для туристов. А когда я смеюсь — нагловатая, своевольная нью-йоркская девчонка, которая никогда не рисковала съездить в эти огромные внутренние штаты, штаты, где живут совсем иные люди, — он сообщает, что Миссури — волшебный край, в мире нет земли красивее, нет штата величественнее. При этом глаза его такие озорные, а ресницы такие длинные! Легко представить, каким он был в детстве.
Мы уезжаем в одном такси. Уличные фонари делают дорогу полосатой, даже кружится голова. Шофер давит на газ, будто мы уходим от погони, но в двенадцати кварталах от моего дома мы застреваем в классической неожиданной нью-йоркской пробке. Ныряем из такси в холод и пустоту.
Что потом? Ник провожает меня домой, легонько обнимая за талию, а наши лица зябнут. Свернув за угол, мы видим, как местная пекарня разгружает сахарную пудру, — мешками, как цемент, их заносят в подвал. Призрачные тени грузчиков плывут в белесом сладком мареве. Улица качается под ногами, Ник притягивает меня к себе и улыбается. Берет мой локон и пропускает между пальцами. Дважды дергает, будто звонит в колокольчик. Его ресницы припорошены пудрой, а потом он склоняется и слизывает сахар с моих губ, словно пробует меня на вкус.
Тот день.
Я толкнул двери нашего бара и окунулся в полумрак, сделав первый за этот день по-настоящему глубокий вдох. Поймал запахи сигарет и пива, специфический аромат бурбона, застоявшуюся вонь пережаренного попкорна. Внутри сидел один-единственный клиент — привычное место за дальним концом барной стойки занимала старушка Сью, которая каждый четверг приходила сюда с мужем, пока тот не умер месяца три назад. Она продолжала появляться по четвергам, ни с кем не разговаривала, а просто сидела с пивом и кроссвордом, соблюдая привычный ритуал.
Моя сестра работала за стойкой. Волосы она закрепила заколкой, как девочка-простушка; покрасневшие руки ополаскивали бокалы мыльной водой и наливали в них пиво. У Го стройная фигура и необычные черты лица; трудно назвать ее непривлекательной. Нужно только уделить минутку и оценить по достоинству широкие скулы, аккуратный нос и круглые глаза. В ту эпоху, когда в фильмах снимались подобные типажи, мужчины сдвигали бы перед ней на затылок фетровые шляпы, присвистывали и восклицали: «Вот это я понимаю!» Лицо королевы такой экзотики, как кино тридцатых годов, не всегда соответствует нашим представлениям о феях сего времени, но моя сестра, сколько я ее помню, нравится мужчинам, и это одновременно вселяет в меня гордость и тревогу за Го.