Но кое-что не сходилось. Судя по всему, в начале расследования Волокин слыхом не слыхивал о секте. Одно из двух: русский был настоящим артистом или он потерял память вследствие детской травмы. Касдан склонялся ко второму варианту. Травмированный ребенок забыл об «Асунсьоне», но душевная рана не заживала. И эта рана исподволь вызвала у него стремление защищать детей, подвергшихся насилию. Она же посадила его на иглу.
Касдан смял список. Он поклялся, что вытащит Волокина не только из этого осиного гнезда, но и из его невроза. К концу расследования русский освободится, как он сам избавился от своих наваждений.
При этой мысли его охватила паника.
Теперь он сознавал, что время почти истекло. Волокин не просто бросился в волчью пасть: волк неизбежно узнает его! Неужели русский полностью потерял память? Или он принял решение сознательно, идя на риск быть опознанным своими бывшими мучителями? Выходит, он решил в одиночку отомстить тем, кто изувечил его психику?
В своей записке он написал: «Я внутри. Дело надо довести до конца». Значит, правда в другом. Так или иначе, парнишка к концу расследования обрел память. Может быть, это и стало причиной позавчерашнего загадочного укола. Или наоборот, именно этот укол вернул ему память… В любом случае сейчас Волокин жаждал мести.
Армянин запихал скомканный факс в карман, вернулся в прихожую, рывком поднял сумку.
Он открыл дверь и замер на месте.
На пороге его поджидали трое мужчин.
Только один из них был ему знаком: Маршелье.
По прозвищу Маршал.
Рядом стояли еще двое в кожаных куртках.
Все трое были настроены весьма воинственно. Три мушкетера с оружием, выпячивавшимся из-под курток. Выглядели они устрашающе, но не настолько, чтобы испугать Касдана. С ледяной трезвостью он оценил иронию этого момента. Троица явилась к нему ни свет ни заря, чтобы потребовать отчета. И из-за них он потеряет кучу времени.
— Что-то ты плохо выглядишь, Дудук, — сказал Маршелье. — Может, хватит лезть на рожон?
— Что вам от меня надо?
— Ты нас не приглашаешь?
— Вообще-то я спешу.
Легавый из уголовки взглянул на его сумку:
— Куда-то собрался?
— Рождественские праздники. Слыхал о таких?
— Нет.
Маршелье, засунув руки в карманы, шагнул вперед.
— Я же сказал, что спешу! — возмутился Касдан.
Маршелье с улыбкой тряхнул головой. Лицо у него было узкое. Казалось, его черты сжались, чтобы выразить максимум враждебности на минимальном пространстве.
— Время — понятие растяжимое. Если захотеть, оно всегда найдется.
Втроем они занимали весь коридор. Маршелье бросил взгляд направо:
— Рен. Контрразведка.
Потом налево:
— Симони. Служба госбезопасности.
Молчание. Маршелье заговорил снова:
— Так что, угостишь нас кофе?
Касдан отступил, пропустив трех богатырей. Поскорее их выпроводить, и в путь.
Трое мужчин расположились в гостиной.
Первый, Рен, плюхнулся в кресло. В ушах у него были наушники от ай-пода, а плоскую светящуюся как фосфор коробочку он держал в руках.
Второй, Симони, прислонился к кухонной двери. Он без конца вертел на своей бритой голове бейсболку, держа ее двумя пальцами за козырек.
Маршелье, стоя перед окном, созерцал крыши церкви Святого Амвросия, страшно треща пальцами.
Касдан на кухне готовил кофе. На самом деле он просто взял ковшик с остатками кофе и разогрел в микроволновке. В голове у него невидимые часы оглушительно отбивали минуты. Вернувшись в гостиную с кофейником и кружками, он застал легавых в том же положении.
— Сахар есть?
Касдан снова сходил на кухню. Положил на низкий столик сахар и ложечки. Маршелье бросил в кружку кусочек сахара и вернулся с ней к окну.
Сказал, медленно размешивая кофе:
— Ты суешь нос в наши дела, приятель.
— Ты о чем?
— Вильгельм Гетц. Насер Как-его-там. Ален Манури. Режис Мазуайе. Четыре трупа меньше чем за неделю. Модус операнди везде один и тот же. В трех случаях увечья, кровавые цитаты. Все из одной и той же молитвы. В Париже творится бойня, а ты что себе вообразил? — Повернувшись, он уставился на Касдана. — Что мы тем временем лакомимся индейкой?
Будет труднее, чем он думал. И в то же время Касдан почувствовал облегчение — о генерале Пи речи не было. Он хранил молчание. Маршелье вынул ложечку, подержал над кружкой, чтобы стек кофе, и положил на стол. У него был массивный серебряный перстень с печаткой. Вернувшись к окну, он объявил:
— Ты держишь нас за дураков, Дудук. У тебя всегда был такой недостаток. Высокомерие.
— Не понимаю.
— По-твоему, мы что, не умеем читать протоколы вскрытия? Не способны сложить два и два? Провели Рождество под елкой?
Касдан промолчал. Отвечать было нечего.
— Вот уже неделя, как ты путаешься у нас под ногами.
— Допустим, я интересуюсь этим делом.
— Еще бы. Ты, кажется, принимаешь себя за всю уголовку.
— Я мешал расследованию?
— Об этом судить нам. А теперь пора поделиться информацией.
— Я не продвинулся. Было Рождество, и…
Маршелье расхохотался.
Симони повернул бейсболку.
Рен улыбнулся, не вынимая наушников.
— Я расскажу тебе, что ты сделал. Сначала ты расследовал убийство Вильгельма Гетца, потому что оно произошло в твоем приходе. Потом пустился по следам малыша Насера. Не знаю, видел ли ты его живым, но труп обнаружил ты. Потом ты узнал, что Гетц никакой не беженец, а бывший палач. Ты переворошил чилийскую коммуну Парижа, допрашивал всех подряд, пока не вышел на странную секту Ханса Вернера Хартманна…
Касдан досадливо бросил:
— Да, я сделал вашу работу.
— Эту работу мы сделали давным-давно. Присутствующий здесь Рен следил за Гетцем, а Симони давно уже присматривается к Колонии.
Армянин иронически развел руками:
— Выходит, вам все известно?
Лисья морда улыбнулась, отпив глоток кофе:
— Нет. Зато мы знаем то, чего ты не знаешь.
— Например?
— Все это, как говорится, касается высших интересов.
— Ты будешь мне рассказывать о государственных интересах?
— Точнее, о государственном перевороте. Потому что против «Асунсьона» мы бессильны.