— Спасибо за показ, — сказал он, пожав руку Пюиферра. — Нам пора.
— Я вас провожу. Я еще жду результатов анализа отпечатков обуви.
— Рассчитываю на тебя, когда ты их получишь.
Снова листва. Снова шорохи. На пороге оранжереи Пюиферра удержал Касдана за рукав, пропустив вперед Волокина.
— Он при исполнении?
— Отстранен.
Пюиферра усмехнулся:
— Ну и команда у вас. Прямо заирская армия.
Прикрыв голову курткой, они добежали до «вольво». Ливень не прекращался. Забравшись в машину, русский предложил:
— Тут рядом, в начале улицы Бюффона, есть «Макдак».
— Твои «Макдаки» у меня уже поперек горла встали.
— Ой-ой-ой, какие мы сердитые…
— А чему радоваться? Мы по уши в дерьме. И чем дальше, тем глубже.
Волокин промолчал. Касдан взглянул на него: сумасброд, с чьих волос струилась вода, улыбался ему. Он дружески подсмеивался над ним.
— Если ты еще что-то знаешь — самое время сказать об этом.
— Как по-вашему, «христово дерево» вяжется со всем остальным?
— А то.
— Та женщина права. Это дерево — дерево страдания. Но такого страдания, которое ведет к искуплению. Христос пришел «стереть» людские грехи. Взять их на себя, чтобы они были прощены. Это как превращение: Иисус взял в руки земные грехи… — Волокин сомкнул ладони. — А потом, так сказать, выпустил их в небо. — Русский разжал ладони. — И это дерево — напоминание о том, что он сделал. Наши убийцы чисты. Они страдают за грехи тех, кого убивают. И поэтому причиняют им страдания. Чтобы тем вернее спасти их души.
Касдан, сидя за рулем, проверил сообщения на мобильнике.
— Вот что я чувствую, Касдан. Это дерево чисто, как карающая длань. Гетц, Насер, отец Оливье понесли наказание во искупление грехов. А поразившие их руки принадлежат истинным ангелам. Воплощенной чистоте. Тем…
— У меня сообщение от Верну.
Касдан включил громкую связь и набрал номер.
— Алло?
В салоне раздался голос Верну, неразборчивый из-за шума дождя.
— Это Касдан. Я с Волокиным. Есть новости?
— Я официально отстранен. Дело передают в уголовку.
— Кому?
— Начальнику группы по фамилии Маршелье.
— Знаю такого.
— Этот козел сумеет договориться с контрразведкой.
Касдан попытался изобразить сочувствие:
— Мне очень жаль.
— Ваши соболезнования мне ни к чему. У меня есть кое-что жареное. Вернулся атташе чилийского посольства. Его зовут Симон Веласко. Я только что говорил с ним. Он долго смеялся, когда узнал, что мы расследуем убийство политического беженца, жертвы диктатуры Пиночета.
— Почему?
— Если ему верить, Вильгельм Гетц сроду не подвергался преследованиям хунты. Совсем наоборот: он был по ту сторону баррикад.
— ЧТО?
— Что слышали. Гетц укрылся во Франции, потому что в конце восьмидесятых для палачей ветер переменился. Начались допросы свидетелей. Жалобы семей пострадавших, не только из Чили, но и из других стран. Я так и знал, Касдан, что ключ к разгадке — это политический след.
— Где мне найти этого парня?
— У него дома. Он только что вернулся из поездки.
Верну продиктовал координаты Симона Веласко в Рей-Мальмезон.
— Действуйте, — заключил он. — У вас пара часов форы. Я ничего не сказал Маршелье.
— С чего ты такой добрый?
— Сам не знаю. Из солидарности отодвинутых в сторону. Удачи.
Касдан помолчал. Тишину нарушали лишь дождевые струи, хлеставшие, царапавшие, встряхивавшие машину. Кое-что теперь стало для него очевидным. Все, что ему с самого начала было известно о Гетце, исходило от самого Гетца. Паутина лжи, которую он даже не пытался проверить. Вот вам и хваленое чутье легавого.
Через пару секунд он спросил:
— Кто будет говорить?
— Давайте вы. После речи о терновом венце у меня во рту пересохло.
— У нас две правды. Первая: теперь нам известно, в чем вина Гетца. Если в Чили он был палачом, значит, вины на нем предостаточно. Вторая: решись Гетц дать показания против своих бывших соратников, его свидетельства были бы очень важны. До сих пор я не понимал, что такое он узнал, когда его с завязанными глазами пытали в подвале. Но раз он был в команде негодяев, это все меняет. Нет никого опаснее раскаявшегося. Нашлось бы немало желающих заставить его молчать…
— Два мотива — чересчур, Касдан.
— Согласен. Но я полагаю, что в душе мы оба склоняемся к одному.
Напарники замолчали. Отныне они разделяли одну истину. В Париже пробил час возмездия. И взвалили на себя эту работенку ангелы с чистыми руками.
— Надеюсь, вы на меня не в обиде, но меня очень насмешило ваше предположение, что Вильгельм Гетц был жертвой чилийской диктатуры.
Касдан и Волокин переглянулись. Им было не до смеха.
— Мы не специалисты, — возразил армянин.
— Достаточно посмотреть на даты, — сказал Веласко. — Гетц покинул Чили в восемьдесят седьмом. Политические беженцы, я имею в виду тех, у кого были причины опасаться Пиночета, уехали в семьдесят третьем, сразу после переворота.
— Нам сообщили, что, когда Гетц уезжал, у него были проблемы с чилийским правосудием. Как это возможно, если он был на стороне властей?
— Даже там кое-что изменилось. Демократические организации при содействии Католической церкви собрали сведения о замученных, пропавших без вести и казненных и завели досье. Например, хорошо поработала команда адвокатов при «Викариате солидарности». В начале восьмидесятых годов поступили первые заявления. О похищениях, пытках, убийствах. То есть о том, что военные называли: арест, допрос, уничтожение. Считается, что в самые страшные годы пропало около трех тысяч человек. Среди них были не только чилийцы. Более того, «иностранцев» похищали чаще. Испанцы, французы, немцы, скандинавы… Их было много. До Пиночета режим Сальвадора Альенде создал нечто вроде социалистического интернационала. Воплощенная утопия, привлекавшая коммунистов со всего мира. Прекрасная эпоха! По крайней мере, для тех, кто верил в эти идеи.
Похоже, к Симону Веласко это не относилось. Высокий, борода с проседью. Его движения были широкими, а подкупающая улыбка еще шире. Он говорил по-французски без акцента, разве только с легким налетом снобизма, наверняка приобретенным на дипломатических раутах. Чилиец и не пытался скрывать свой социальный статус: выходец из среды крупной буржуазии, принадлежащий к высшему обществу Сантьяго, который в жизни не видывал ни застенков, ни леваков.