— Друзья?
— Есть ли у него друзья?
— Да.
— У него много близких друзей, и он всегда был со мной откровенен. Я… я горжусь своим сыном, хочу, чтобы вы это поняли, комиссар.
На этот раз Гуннар Барбаротти не стал ее поправлять — комиссар так комиссар. Закрыл блокнот и положил рядом на диван, а ручку сунул в нагрудный карман. Потом слегка нагнулся вперед и сцепил руки на правом колене — это был давно отработанный жест, призванный стимулировать доверительность беседы. Каждый раз, когда он прибегал к этому приему, ему становилось немного стыдно.
— Знаете, мне кое-что непонятно, — сказал он.
— Что именно?
— Он же ушел ночью?
— По-видимому, да.
Она опять стерла что-то в углу глаза.
— Могли бы вы назвать какую-то разумную… или, во всяком случае, возможную причину — почему ваш сын встает среди ночи и уходит из дома?
— Нет… нет… — Она немного растерялась.
— Он не лунатик?
— Никогда не ходил во сне.
— У него есть мобильник?
— Конечно! Конечно, у него есть мобильник, мы звоним ему все время, с самого нача… с той минуты, как обнаружили, что его нет.
— Не отвечает?
— Не отвечает. Почему вы спрашиваете? Вы же это уже знаете.
Гуннар Барбаротти немного помедлил, формулируя мысль.
— Я спрашиваю потому, что вижу лишь две возможные альтернативы.
— Две?
— Да. Две. Либо ваш сын ушел из дому, потому что ему кто-то позвонил, либо он решил уйти еще до того, как лег в постель.
— Я…
— Какой вариант вы считаете наиболее вероятным?
Она подумала.
— Маловероятны оба.
— Можете ли вы предложить другую альтернативу?
Она наморщила лоб и медленно покачала головой. На этот раз с большей амплитудой, чем в начале разговора, но все равно более чем сдержанно. Она словно заранее проверяет каждый свой жест, подумал Гуннар Барбаротти.
— В таком случае я могу предложить только совсем уж странную версию, — сказал он.
— Какую… какую версию?
— Кто-то пришел и его похитил.
Эбба Германссон Грундт даже фыркнула от неожиданности:
— Ничего глупее в жизни не слышала. Как можно похитить взрослого, крепкого парня, если…
— Хорошо, хорошо, — прервал ее Барбаротти. — Я только хотел исключить такую возможность. Согласен. Скорее всего, такого произойти не могло. Как у него шли дела в Упсале?
Вопрос, как ему показалось, застал ее врасплох.
— В Упсале? Хорошо… В Упсале дела у него шли хорошо. Конечно, первый семестр всегда труден. Полная перемена стиля жизни, другие нагрузки… но это же у всех так.
— Что вы под этим подразумеваете?
— Под чем?
— Мне показалось, вы намекнули, что у него не все шло так гладко, как можно было ожидать.
Она посмотрела на него в упор. Губы сжались в жесткую складку, но она постаралась скрыть раздражение.
— Я ни на что не намекала. Но, конечно, откуда мне знать все детали его жизни в Упсале? Просто хотела сказать, что студенческий быт непрост, требует привычки… вот и все. Но вам, наверное, неизвестно…
— Я учился в Лунде, — сообщил ей Барбаротти и удостоился быстрого удивленного взгляда. — А подружка у него была?
Она, по-видимому, не ждала этого вопроса.
— Да… он встречался с девушкой… ее зовут Йенни. Но она никогда не приезжала к нам в Сундсваль, так что не знаю, насколько это серьезно.
— А по телефону вы с ней говорили?
— Нет, конечно! Хенрик за всю осень приезжал домой только два раза. Занятие юриспруденцией, знаете ли…
— Знаю, — сказал Гуннар Барбаротти. — Я же вам уже сказал — у меня диплом юридического факультета в Лунде.
— Юридического факультета? И вы пошли работать… в полицию?!
— Очень точно сказано. Именно так: пошел работать в полицию.
Никаких комментариев с ее стороны не последовало, но он видел, что это уравнение у нее в голове не сходится. А насколько он понял из предыдущей беседы, Эбба Германссон Грундт терпеть не могла несходящиеся уравнения.
— А здесь, в Чимлинге, звонил ли кто-нибудь Хенрику?
Она подумала и пожала плечами:
— На этот вопрос я не могу ответить. Не помню, чтобы видела его говорящим по телефону. Но он же не все время был у меня на глазах. Может быть, Кристофер слышал что-то. Они спали в одной комнате, так что Кристофер наверняка заметил бы, если Хенрик кому-то звонит. Или ему звонят.
— Я обязательно поговорю и с Кристофером, и с вашим мужем, — заверил ее Барбаротти.
Помолчал немного, наблюдая за неизвестно откуда взявшейся мухой. Она полетала немного по комнате и уселась на бордюре обоев. Не знала, наверное, что на дворе декабрь, вот и поторопилась со своими пробными полетами. Или опоздала.
Он мысленно встряхнулся и опять потянулся за блокнотом:
— Что он взял?
— В каком смысле?
— Что он взял с собой из дому? Верхнюю одежду? Зубную щетку? Телефон?
— А, ну конечно… извините. Да-да… куртка, шарф, перчатки, шапка… все это с ним. Бумажник, телефон…
— А зубная щетка на месте?
— Да.
— Постель была застелена?
— Нет.
— Как вы считаете? О чем это говорит? О чем, вы считаете, это говорит?
— Это говорит о том, что он рассчитывал вернуться… Боже мой, комиссар! Это выглядит как допрос! Я ожидала, что…
— Извините, — прервал ее Барбаротти, — вы должны понять: для меня очень важны ваши собственные умозаключения. Вы же мать, вы знали Хенрика лучше, чем кто-либо. Было бы глупой самонадеянностью с моей стороны, если бы я попытался делать выводы до того, как узнаю ваше мнение.
— Не думаю, что…
— Если я вас немного провоцирую, так только потому, что рассчитываю докопаться до чего-то важного… Если я буду просто сидеть и сочувствовать вашей беде, дело не сдвинется с места.
— Вот оно что, — коротко сказала Эбба.
Он почувствовал, что внутренне она с ним согласилась. Конечно. Материнский инстинкт плюс здравый смысл.
— Вернемся к вопросу. О чем это говорит?
На этот раз она задумалась надолго. Немного наклонила голову набок и напомнила Гуннару известного финского лыжника — тот точно так же наклонял голову на финише.
— Я понимаю, куда вы клоните, — наконец сказала Эбба. — Он ушел, потому что у него были на то свои причины, конечно же это так… Должен был встретиться с кем-то, может быть, ему позвонили…