— Спасибо, я знаю, кто такая Кристина Германссон. Значит, ты встретил бывшую жену… как это… мужа тетки Хенрика Грундта?
— Вот именно.
— Впечатляюще.
— Не могли бы вы на секунду заткнуться с вашими комментариями, инспектор Бакман? Займись истербандом, набей, по крайней мере, чем-нибудь рот, чтобы я мог объяснить, в чем дело.
— Договорились. — Она надула щеки, изображая набитый рот.
— Ты смотришь слишком много плохих полицейских сериалов, — сказал он, — поэтому и ведешь себя как персонаж сериала. Но это твои проблемы. А моя проблема вот в чем: она сказала про этого Якоба Вильниуса одну довольно странную вещь.
— М-м-м?..
— Она сказала, что ее не удивило бы, если бы он кого-то убил.
Эва проглотила слишком большой кусок картошки и торопливо запила «Рамлёсой».
— Так она и сказала?
— Во всяком случае, что-то в этом духе.
— И?
— И все. Может быть, это все ничего и не значит, но у меня ее слова не выходят из головы. Все время думаю…
— Думаешь о чем?
— Точно не могу сказать… Впрочем, могу. Мне кажется, в этом случае мы слишком легко отбросили так называемый семейный след.
Эва Бакман отложила прибор, тщательно вытерла рот салфеткой и посмотрела на него еще более критично, чем раньше.
— Итак, ты утверждаешь, что в деле есть семейный след, — начала она медленно и нарочито убедительно, как разговаривают с детьми, — и ты утверждаешь это на основании высказывания бывшей жены одного из фигурантов дела на свадебном банкете. Надеюсь, для тебя не является новостью, что бывшие жены редко поют дифирамбы своим бывшим…
— Иди в жопу, — вполне панибратски, но на этот раз с искренним раздражением сказал Гуннар. — Я ничего не утверждаю. Я размышляю! Прошел почти год, а мы знаем об этом деле не больше, чем… чем такса Асунандера об эмансипации женщин! И если у тебя есть ниточка получше, кто тебя держит за язык!
— Интересное сравнение… Прости, прости, прости! Sorry, sorry! Я забыла, что ты такой чувствительный. Конечно, семейный след очень интересен…
— Спасибо. — Барбаротти стало неловко за свою вспышку.
— Но если быть до конца честным, мы его и не упускали из виду. Или как? Просто сошлись на том, что это тупик. Какие мотивы у любого из них убивать Хенрика? У Якоба, в частности? Они хоть раз виделись раньше? Хенрик и этот… в-любую-минуту-готовый-на-преступление бывший муж?
Гуннар Барбаротти поднял руки:
— Сдаюсь. Не имею ни малейшего представления, виделись они, не виделись… Ты, наверное, права — меня заносит. Просто хотел с тобой поделиться.
— Спасибо за доверие.
— Пожалуйста. По-моему глупо хранить все дурацкие мысли в одной голове. С этим-то ты можешь согласиться?
— Очень глупо. Особенно в такой дырявой, как у тебя. Обещаю подумать. А десерт входит в твое щедрое приглашение?
— Только кофе, — решительно сказал Барбаротти. — Кофе — и все.
Первые дни, даже первые недели после того, как Кристина Германссон начала обдумывать, не убить ли ей своего мужа, она пребывала в некоей странной эйфории. Не той детской эйфории, когда весь мир кажется розовым и хрустальным, нет… нет, конечно, такого она не испытывала с детства. Если вообще когда-нибудь испытывала. Но сама мысль, сам призрак какого-то решения каким-то образом внушал надежду. Кристина не знала, способна ли она на это, но даже сам факт, что она взвешивала эту возможность, придавала ее роботообразному существованию какие-то человеческие черты. Она уже привыкла существовать с этими двумя медленно вращающимися жерновами — один, побольше, в животе, другой, поменьше, в горле, — но, может быть, может быть… может быть, когда-нибудь она сможет снова начать жить. Она не может носить эти жернова до конца дней.
Если убить Якоба, она может попытаться вылечить и свое горе. Может быть… может быть…
Но теперь и эта надежда развеялась. Она сидела с двухлетним Кельвином на коленях, смотрела в его холодные, отсутствующие глаза, и ее заполняло ощущение мрака и полной безнадежности. Ей все чаще и чаще становилось страшно. Жизнь… скверная, глупая мелодрама, написанная циничным неудачником-сценаристом… и писал-то он свой сценарий наверняка ночью, пьяный, одержимый только одним плохо осознаваемым желанием — отомстить всему миру за свои неудачи. Сейчас ей не составляло никакого труда представить Бога именно таким сценаристом. Обозленный клоун, решивший превратить мироздание в чернушный фарс.
Она не работала уже больше двух лет. Из-за Кельвина. Он не похож на других детей. Она старалась гнать от себя эту мысль, но постепенно к ней привыкла. Он научился ходить только к двум годам и до сих пор — а ему уже два с половиной — не говорил, если не считать отдельных непонятных слов, причем в самых неожиданных случаях. Он не играл с другими детьми. Даже с Эммой, Юлиусом и Каспером, с которыми ежедневно встречался у няни — здесь же по соседству, в трех домах от них. Он даже и один почти не играл. Мог, конечно, начать строить что-то из «лего» или начать рисовать, обмакивая пальцы в краску, но куда большее удовольствие ему доставляло не строить, а разрушать. А чаще всего… да что там чаще всего, почти все время он сидел, уставившись пустым взглядом в пространство и сцепив руки. Словно охраняет что-то, иногда думала она, словно стережет какую-то тайну, не зная сам, в чем она заключается. Как и она сама. Только она-то знает, она-то знает… что ж, будем жить, как живем, сынок.
Он очень много спал, четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, это ненормально.
Может быть, она и смогла бы полюбить Кельвина, он же, в конце концов, никому и никогда не причинил вреда, она наверняка смогла бы полюбить его, если бы ее собственная жизнь не лежала в руинах. Она смогла бы примириться с его тихим, странным существованием.
Может быть.
Но сейчас он ее не занимал. В эти темные ноябрьские дни ее занимало только одно: она мечтала вернуть полоску надежды, забрезжившую было на беспросветном горизонте ее жизни.
Возможность убить Якоба.
Хотя бы решиться поверить, что она сможет его убить. Признать такую возможность реальной — пока и этого было бы достаточно. Как-то раз, в один из этих бесконечных ноябрьских вечеров, мысли ее приняли более конкретные очертания. Да, это возможно, сказала она себе вслух. Светлая полоска исчезла, но она ее помнила. И она знала, что это ее единственный шанс, что она должна сделать этот шаг. Раньше или позже, если сама еще до этого не умрет от тоски и отчаяния.
Убить. Убить Якоба.
Никакого завещания не существует, теперь она знала твердо. Он ничего не передавал никакому ни адвокату, ни кому-нибудь еще. Если она его убьет, трагедия с Хенриком так и останется тайной. Он никогда не признается в убийстве, даже после собственной смерти. Даже чтобы ей отомстить.