Я откашлялся.
— Но я уже сдал экзамен по технике безопасности, Питер.
— Да, конечно. Но после той маленькой ошибочки в прошлом месяце…
Румянец бросился мне в лицо.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Конечно.
— Вот и ладушки. Вы там, ребятки, радуйтесь жизни, договорились? — И он помахал рукой в дешевых перстнях, давая понять, что аудиенция окончена.
Обедать я предпочитаю в одиночестве. Люблю найти скамейку, развернуть сэндвичи и смотреть на поток Темзы. Я могу хоть целый час провести, глазея на реку, которая вгрызается, вцепляется в берега, могу смотреть на мусорную рекламу, плавающую на поверхности, — пластиковые бутылки и пакеты из-под чипсов, использованные презервативы, намокшую бумагу и всякие прочие отходы большого города, покачивающиеся на черной воде, чтобы потом быть выброшенными на берег или пойти на дно. Я нередко опаздывал, заглядевшись на эту жидкую историю, размышляя над тем, кто был до меня и кто придет после, кто наблюдал до меня за этим отрезком реки, за этими притоками и оттоками в их бесконечном таинственном цикле. Но в тот конкретный вторник со мной была Барбара. Она не взяла с собой обеда, а потому нам пришлось зайти в сэндвичную, где она профукала часовую оплату на бутерброд с сыром.
На берегу реки кипела лондонская жизнь. Мы прошли мимо стада белых воротничков и группок туристов — первая вышагивала с нескрываемым нетерпением, последняя шествовала неторопливо, исполненная любопытства и преувеличенного восторга. Мы прошли мимо бездомного, клянчившего гроши, мимо шумной стайки школьников на экскурсии и бритоголовой молодой женщины, которая выпрашивала у нас денег на благотворительность. Какой-то сумасшедший стремительно прошмыгнул мимо спортивной ходьбой, комично наклонив голову, потом нам попались слепая женщина с собакой и толстяк в шапочке с помпоном, который продавал свежие номера «Ивнинг стандард», громко выкрикивая заголовки. Кажется, там было что-то о королеве, но у меня не возникло ни малейшего желания купить газету. Королевская семья меня никогда особо не интересовала.
Барбара выбрала скамейку неподалеку от «Глаза», и после нескольких безуспешных попыток завязать разговор мы погрузились в молчание, глядя на величественное вращение колеса.
Она вгрызалась в свой громадный сэндвич с сыром, а я не мог не заметить, что она все время искоса бросает на меня взгляды — робкие, пытливые взгляды украдкой.
Наконец она решилась.
— Я вас знаю?
Вот оно, значит, в чем дело. Я доедал последний из сэндвичей с «пти-филу». [8]
— Не уверен. А вы?
Я не стал ей помогать — пусть сама выдумывает объяснения.
— Может, мы вместе учились?
Нет, вместе мы не учились.
— А моего отца вы не знаете?
Откуда я могу знать твоего отца?
— Вы не ухаживали за моей подружкой Шарин?
Вообще-то я еще ни за кем не ухаживал, но ей об этом я говорить не собирался.
Она прикусила нижнюю губу.
— Даже не знаю, что еще.
Я вздохнул.
— Я тут ни при чем. Это дед виноват.
— А вы знаете, — сказала она, — я так и подумала, что это вы.
Такое случается со мной время от времени. Обычно я чувствую, если кто-то меня вот-вот узнает. Как правило, они принадлежат к тому типу людей, которые в детстве много смотрели телевизор, потому что их непомерно занятые родители каждый день до ужина усаживали их перед экраном. Иногда я спрашиваю себя, не выросло ли целое поколение, которое, как собаки Павлова, при виде меня ощущает запах рыбных палочек и жареной картошки.
— Ну и как оно было? — спросила Барбара.
— О, здорово, — сказал я. — По большей части. В общем и целом.
— Боже мой, вот у вас, наверное, жизнь была! Вы хоть в школу-то ходили?
— Конечно. Съемки в основном были по выходным.
— А вы свою коронную фразочку не повторите?
— А надо?
— Ну пожалуйста.
— Я тут ни при чем, — сказал я, а потом повторил, чтобы не разочаровывать ее: — Это дед виноват.
В течение двух лет между 1986-м, когда мне было восемь, и 1988-м, когда мне было десять, я исполнял роль Малыша Джима Кливера, сыночка-шутника в семейном ситкоме [9] Би-би-си «Худшее случается в море». Актер из меня никакой, и я спокойно признаю, что выбрали меня на эту роль исключительно благодаря родственным связям.
Это было шоу моего деда. Он писал все сценарии. Таким было единственное крупное вознаграждение ему, после того как он двадцать с лишним лет тянул лямку в отделе легких развлечений Би-би-си, так отблагодарили деда его приятели, чтобы дать ему на старости лет отдохнуть. Моя коронная фразочка (вообще-то часто это была моя единственная реплика во всей серии, потому что очень скоро они поняли, что я звезд с неба не хватаю и патологически не способен изображать какие-либо эмоции) была: «Я тут ни при чем. Это дед виноват». Эти слова произносились каждый раз, когда я появлялся на экране, входя в дверь семейного дома и шествуя дальше — в основные декорации. Хотя вспышки заранее записанного смеха неизменно следовали за мной по пятам, я никогда толком не понимал эту шутку и не знаю никого, кто бы ее понимал.
По прошествии двух лет притянутых за уши совпадений, ляпов, острот и мучительно запутанных случаев, построенных по принципу «обознался», шоу было милосердно приостановлено, на том дело и кончилось. Как выяснилось, оно было к лучшему. Я бы все равно не смог продолжать участвовать в съемках. Дело в том, что я заболел. И мне потребовались какие-то операции.
Долгое время это казалось мне сном, чем-то, произошедшим не со мной, а с кем-то другим, но даже теперь случается так, что когда я в два часа ночи начинаю скакать с кнопки на кнопку в поисках чего-нибудь стоящего, то натыкаюсь на знакомый кадр или даже на всю старую серию на каком-нибудь захудалом канале, где показывают всякую дрянь, от которой отказывается даже «Ю-кей голд». [10] И тогда я вижу себя — маленького шутника с голоском фальцетом. «Я тут ни при чем, — пищит он. — Это дед виноват».
— Вас, наверное, повсюду узнают.
— Ну уж, совсем не повсюду.
— Вы все еще играете?
— Я теперь государственный служащий, — твердо сказал я. — Клерк-классификатор. — И демонстративно посмотрел на часы. — Ну, нам пора возвращаться.
В два часа мы сидели в другой приемной перед человеком, который стоял возле электронной доски и нес полную чушь.