— Эбби! — закричал я. — Дорогая, бога ради!

Стритер посмотрел на меня ненавидящим взглядом.

— Пожалуйста, — сказал он. — Пожалуйста, красотка. Не делай этого.

Но с ней уже все было кончено. Эбби извлекла щупальце изо рта и повернулась к нам. Лицо ее стало совершенно чужим. Бессмысленный взгляд, быстрая нескончаемая речь, полная омерзительных, богохульных лозунгов, оскорблявших слух, сам звук которых какая-то древняя часть моего мозга отвергала в первобытном ужасе.

Не узнавая нас, она поплелась в сторону себе подобных и исчезла на улицах города, бормоча невнятицу и плача, одержимая необъяснимой целью.

Эта девица еще должна быть благодарна. В конце концов, она смогла принести хоть какую-то пользу. Наконец-то она делала хоть что-то стоящее со своей жизнью.

Не раздумывая больше ни секунды, я набросился на Джо Стритера с кулаками. Потрясенный яростью моей атаки, он подался назад, и мы неумело сцепились у берега Темзы, обмениваясь слабыми ударами и девчоночьими щипками в такой близи от существа в реке, что слышали его блаженное шипение, его сопливые проявления радости и отталкивающее довольное урчание.

Я толкнул Стритера в плечо, развернул его и лягнул в живот. Хотя от удара ноге стало больно, предатель соскользнул назад, оступившись на мокрой слякотной набережной. Большая часть перил у него за спиной была снесена людским потоком, а потому, когда я лягнул его еще раз, ничто не могло спасти Стритера от падения в воду. Он попытался ухватиться за единственную оставшуюся секцию ограждения. К моему удивлению, в его глазах блеснуло что-то похожее на слезы.

— Этого не должно было случиться. Они сказали, что ей ничто не грозит.

— Они вас обманули, — сказал я. — Конечно, они вас обманули.

— Ты не понимаешь. — Теперь я увидел, что не ошибся — у него действительно слезы стояли в глазах. — Я сделал это только ради нее. Я хотел вернуть ее. Я хотел начать все сначала.

Выглядел он жалко — великий Джо Стритер, Яго для короны, Квислинг [68] для этой твари, а теперь всего лишь еще один олух, цеплявшийся за жизнь любой ценой, еще один неудачник, еще один авантюрист, ввязавшийся в игру не на той стороне. Мефистофель на паперти.

Я думаю, самое доброе, самое достойное и порядочное, что я мог сделать, — это протянуть ему руку помощи. Вот если бы мы были персонажами какого-нибудь голливудского фильма, в которых эволюция героев непременно вытекает из полученных ими жизненных уроков, именно так и произошло бы.

Но в тот день на берегу реки события развивались иначе. Я ударил Джо Стритера ногой в лицо, и, должен признаться, хруст его ломающихся зубов был один из самых приятных звуков, какие я слышал в жизни. Он выплюнул выбитые зубы и закричал на меня в ярости и отчаянии, умоляя о милосердии.

И тогда я со всей силы ударил подошвой по его пальцам.

С последним воплем он отпустил перила и жалко шлепнулся в реку. Я сочинял язвительное замечание по этому поводу, когда тринадцать с половиной стоунов [69] королевской плоти врезалось мне в бок, и мы оба свалились в бурлящую воду.

Я уже даже попрощался с жизнью. Несколько мгновений мы все трое — принц, Джо Стритер и я — барахтались в Темзе, бестолково молотя руками, задыхаясь от холода и безуспешно борясь с течением. Вдруг я почувствовал, что ко мне подбирается что-то скользкое и сильное, и тогда я понял, что это еще не конец. Пока не конец.

Думаю, я даже попытался закричать, но рот был полон речной водой. Что-то скользнуло сзади по моей шее, оплело плечи, крепко обхватило за грудь. Последнее, что я помню, — это ощущение движения, как меня быстро волокут по речной воде, затаскивают в брюхо этой твари, в черные глубины Левиафана.

То, что лежало в Темзе в тот день, было прекрасно и удивительно. Ламб должен был бы приветствовать его песнями хвалы и благодарности. Он должен был бы целовать его. Он должен был бы склониться перед ним и почитать его как живого бога.

28

Первая моя мысль была: я попал в чистилище.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осознать свое главное чувство. Это была скука — расслабляющая, отупляющая, изнуряющая скука.

Я сидел за столом в офисе — теплом, сухом и явно обыкновенном. Передо мной был включенный компьютер, на мониторе висела какая-то таблица. Рядом — телефон, кипа папок мышиного цвета, канцелярские принадлежности в ящике стола. Воздух был наполнен привычными звуками — слабым гудением компьютеров, всхлипами ксерокса, назойливым комариным писком телефонов. Откуда-то, как обычно, доносился несмолкаемый хруст чипсов.

Я повернул голову, чтобы посмотреть на тех, кого инстинктивно считал своими коллегами, но так никого и не смог толком разглядеть. Лица были загорожены мониторами, смазаны расстоянием или затенены.

Не зная, что делать дальше, я занялся тем, что обычно делал на работе. Я откинулся на спинку стула и вперил взгляд в экран, хотя эта таблица с чужими буквами, отвратительным алфавитом и невразумительными колонками цифр не имела для меня никакого смысла.

Я уже был готов закричать (без четверти три в среду чувства обостряются до невыносимых пределов), когда на столе ожил телефон. А вы знаете, что я чувствую, когда звонят телефоны.

— Алло?

— Доброго вам утра, сэр. — Человек говорил так, будто мочился в это время.

— Кто это?

В трубке раздался другой голос — с другим акцентом.

— Не мог бы ты притопать в кабинет, приятель? Тут надо одно дельце порешать.

— Где?..

Меня тут же оборвал третий голос, более ломкий, чем предыдущие.

— Мы в конце коридора, мой друг. Вторая дверь справа.

Я осторожно положил трубку, встал из-за стола и, по-прежнему не видя лиц своих сослуживцев, бочком направился к двери. На ходу, вздрагивая от отвращения, я понял, что стены, пол и потолок в этой конторе сделаны не из бетона или кирпича, а из какого-то мягкого, горячего губчатого вещества. Несмотря на все усилия забыть, я помню, что идти по этим коридорам было все равно что пытаться бежать из тряского замка, сооруженного из мяса.

На дверях был фирменный логотип — цветной кружок, — а под ним название компании, в офисе которой я, очевидно, находился:

ЛЕВИАФАН

Но что по-настоящему напугало меня, напугало до конвульсий, так это те самые четыре жутких слова: