— Мы занимались любовью. Ведь мы любили друг друга. Я бы никогда…
— Согласно данным ФБР, ты умер в камере всего за несколько месяцев до казни. Признаюсь, Фрай, я тебя даже немного уважаю.
Джон встал со стула, сел на пол, прислонившись спиной к стене, закрыл лицо руками.
— Твоего отца зовут Рубен Фрай, так?
Джон еще больше сжался, на полу было холодно, откуда-то тянуло сквозняком, но он мерз не от этого, он мерз так, как никогда в жизни.
— Несколько часов назад ФБР в Цинциннати начало его первый допрос. Конечно, он утверждает, что понятия не имеет, что ты здесь делаешь. Утверждает, что ты мертв. Что ты похоронен на кладбище в Отуэе, поселке в нескольких милях от Маркусвилла, на том же кладбище, где и твоя мать. Он сказал, что уверен в этом, потому что сам организовал и оплатил похороны. Он заявил, что не сомневается в этом, поскольку сам на них присутствовал и видел, как гроб опускали в могилу, и поскольку простился с тобой в присутствии двадцати человек.
Его голос.
Я не слышал его голос больше шести лет.
— Твой отец может сколько угодно утверждать, что ему угодно. Ты идентифицирован на сто процентов.
Я знаю, что он в этом участвовал. Но как, он не рассказывал, но я все еще помню его лицо на заднем сиденье автомобиля.
— Хочешь что-нибудь сказать по этому поводу? Он, такой законопослушный, такой уважительный с властями!
Теперь его снова вызвали на допрос в ФБР.
Из-за меня!
Ради меня.
Хермансон сидела рядом с Гренсом и слушала, постепенно поборов душащее ее недовольство. Она на службе, она полицейский, это она провела первые допросы этого человека, арестовала его на квартире по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений, предложила ему сигарету, кормила его обещаниями, что устроит ему свидание с семьей, и почти добилась доверия подозреваемого.
Хермансон положила руку на плечо Эверта, попросила его придержать следующий вопрос, дала понять, что хочет спросить сама.
Эверт Гренс кивнул.
— Джон.
Хермансон подошла к нему, присела, тоже оперлась о стену.
— Вот так обстоят теперь дела. Мы знаем все то, что вы только что услышали. Сейчас ничего нельзя поделать. Но вы должны помочь нам. Ради себя самого.
Она достала пачку сигарет из внутреннего кармана пиджака, потрясла, пока одна сигарета не высунулась.
— Хотите закурить?
Он посмотрел на сигарету:
— Да.
Она дала ему ее, зажгла ее и подождала, пока он ее не докурил.
— Сначала я хочу поговорить с моей женой. Она ничего не знает. Она имеет право услышать это от меня.
Хермансон протянула ему еще одну сигарету, потом обернулась и посмотрела на Огестама.
— Ну?
— Исключено.
— Что ты такое говоришь?
— Строгая изоляция. Вот что я говорю. Это касается и жен.
Она не сводила с него глаз:
— Тогда я прошу, чтобы ты еще раз все взвесил и обдумал. Она не помешает следствию. А нам надо знать, в чем дело.
— Нет.
— Могу я минутку поговорить с тобой наедине? — Хермансон указала на дверь.
Огестам пожал плечами:
— Конечно.
Они вышли из комнаты, первым Ларс Огестам, следом за ним Хермансон, она не оглянулась на остальных, когда закрывала дверь.
Она знала, что права. Но понимала: если хочешь добиться от прокурора справедливого решения, не надо ставить его в неловкое положение перед другими.
Хермансон посмотрела на него, голос ее был ровным:
— Мы сделаем это одновременно. Он расскажет все нам. А она будет присутствовать при его рассказе. Будет слушать вместе с нами. И узнает все от него, это же его единственное требование. Так что же?
Прокурор ничего не ответил.
— Огестам, ты ведь понимаешь, что таким образом мы успешнее всего продвинем вперед расследование. Расследование, главная цель которого — прояснить все факты.
Ларс Огестам провел рукой по волосам, проверил пробор.
Он понимал, что в ее словах есть логика. Это было совершенно не по правилам и никак не вязалось с предписанием о строгой изоляции, но ведь расследование должно продвигаться вперед.
Он вздохнул, повернулся и снова распахнул дверь.
— Мы прерываем на время неформальный допрос. Пока не приведем сюда вашу жену. Раз только она способна заставить мертвого человека заговорить.
Возможно, Кевину Хаттону следовало лечь спать. Было три часа утра по местному времени, он чувствовал, как у него слипаются глаза, когда вел машину по широкой темной, почти пустой дороге между Цинциннати и Колумбусом.
Но нельзя бросить дело незавершенным.
Он должен был узнать, куда подевался этот придурок, что же все-таки произошло, жив ли в самом деле приятель его юности, которого он оплакал, на чьих похоронах присутствовал, не ухитрился ли он сбежать из одной из самых надежных тюрем в стране, сбежать из Death Row всего за несколько месяцев до казни.
Двадцать миль. Он проехал половину пути, оставался еще примерно час. Хаттон остановился у ночного придорожного кафе, купил бутерброд с колбасой на странном желтоватом хлебе и один из этих энергетических тоников на глюкозе. Он не очень-то и устал, но снегопад, тьма кромешная и включенные фары встречных машин раздражали глаза и туманили мозги, так что на миг у него закружилась голова. Глоток свежего воздуха, колбаса и напиток с глюкозой — и вот он снова бодр и в порядке.
Рубен Фрай все еще оставался в Цинциннати. Его почти час допрашивали в конторе ФБР, так что засиделись за полночь, смотрели в темноту за окном и задавали вопросы отцу, утверждавшему, что его сын мертв, что он скорбит о нем вот уже шесть лет и что больше ему ничего не известно.
Рубен Фрай не смог им объяснить, почему он за четыре месяца до смерти Джона заложил свой дом и получил за него сто пятьдесят тысяч долларов в Сберегательном банке Огайо в Колумбусе, а когда они продолжили давить на него, не получая ответа, он спустя какое-то время расплакался и попросил их перестать растравлять его раны.
Фрай теперь спит за казенный счет в кровати в отеле «Рамада-Инн» в пригороде. Цены в гостинице несусветные, при таком-то убожестве. Бенджамен Кларк ночевал в соседней комнате: не то чтобы они опасались, что Рубен Фрай вдруг возьмет, откроет дверь и сбежит, но Кевин Хаттон хотел все сделать по правилам, он более десяти лет служил в ФБР, но такого дела у него еще ни разу не было.
Он никогда даже не слышал, чтобы в какой-либо тюрьме сбегали из Death Row.
Ни разу ему не приходилось иметь дело с ожившими мертвецами.