— Все прочее… как я оттуда выбрался… этого я не знаю. Мне это неизвестно.
Он покачал головой.
— Помню только звуки. Какие-то запахи, размытые картины. А между ними — темнота. Свет. И снова темнота.
Хермансон пила кофе, с молоком и сахаром.
— Попытайтесь. Должно вспомниться больше. Мы хотим знать, мы должны узнать, что еще произошло.
Джон немного вспотел в этой душной комнате, где не было вентиляции. Он рассказал о сердце, которое тогда начало барахлить, как он в течение нескольких месяцев чувствовал слабость, а в тот самый день ему стало хуже.
— Охранник, кажется это был сам начальник охраны, Вернон, так его звали, вдруг открыл камеру и вошел внутрь. За ним следом еще два охранника. Мне полагалось носить наручники. Так всегда было. Если кто-то входил в камеру или тебя вели куда-то — надевали наручники, и несколько охранников шли следом.
— Хотите еще? — Хермансон указала на его пустую чашку.
— Спасибо. Чуть позже.
— Тогда сами скажите когда.
Джон говорил, уставившись в пол, но время от времени поднимал взгляд, искал свою жену, ее взгляд, словно проверял, понимает ли она то, что он рассказывает.
— Пришла врачиха. Попросила меня снять штаны. Пипетка. Кажется, это так называется. Она была у нее в руке, она вставила ее вот сюда и ввела какое-то лекарство.
Он указал на свой зад.
— Эта усталость… даже еще хуже, словно… не знаю, чувствовал ли я себя когда-нибудь так же… вяло. Кажется, пришел еще один врач. Я не уверен, может, мне это и привиделось, но кажется, это был мужчина, моложе той женщины, он принес таблетки, помню, что я что-то проглотил.
Эверт Гренс беспокойно заерзал, неудобный стул и проклятая спина, которая вечно болит, он украдкой покосился на Свена, Огестама и Хермансон, сидевших рядом, попытался сменить позу так, чтобы не спугнуть странный рассказ, который рождался у них на глазах.
— Я лежал на полу, не знаю почему, просто лежал, и все… не мог подняться. Потом… я почувствовал укол. Прямо вот здесь. Понимаете? Мне сделали инъекцию, я почти уверен в этом, какое-то лекарство ввели мне прямо в член.
Он провел рукой по лбу и так и не опустил руку. Заплакал. Не сильно, не отчаянно, слезы текли медленно, словно вынося изнутри то, что просилось наружу.
— Я научился считать время. Каждая секунда тикала во мне. Мы ведь только этим и занимались. Обратным отсчетом времени. Но потом… после укола… потом я уже ничего не помню. Случилось ли это сразу. Или немного погодя. Я… я после этого не мог дышать. Не мог пошевелиться. Не мог моргнуть, перестал чувствовать сердце, я был парализован, в сознании, но совершенно парализован!
Хермансон взяла его пустую чашку и скрылась в коридоре. Когда она вернулась, Джон больше не плакал, он взял кофе, выпил полчашки и снова наклонился вперед.
— Я умер. Я был уверен в том, что умер! Кто-то поднял мои веки и капнул в глаза несколько капель. Я хотел спросить зачем, но не мог пошевелиться… меня словно не было. Понимаете? Понимаете! Такое ощущаешь перед смертью, какая-то бешеная сила вырывается изнутри. Кто-то крикнул: «Он умер!» Кажется… кажется, мне сделали еще один укол. В сердце. И что-то в шею… И я заснул. Или исчез. Иногда мне кажется, что я на время умер, кто-то ведь крикнул: «Он мертв!» Я был в сознании, лежал на полу в камере и слышал, как меня объявили мертвым! Назвали время, мое имя, я слышал это. Понимаете? Я это слышал!
Его последние слова закружились в тесной комнате и, рикошетом отскочив от собравшихся, вернулись к нему.
— Я умер. Я был в этом уверен. Когда я очнулся… когда я увидел… я знал, что я уже неживой. Было так холодно. Я лежал в комнате, которая казалась холодильником, а рядом, как и я, на носилках, лежал другой человек, совершенно белый, лицо его было обращено к потолку. Я ничего не мог понять. Как я мог видеть, как я мог мерзнуть, если я мертвый?
Он допил всю чашку залпом.
— Я исчез. Просто исчез. Потом… я уверен, что потом оказался в мешке. В пластиковом. Пластик так шуршит. Знаете… знаете, что когда пытаешься высвободиться, а на руках наручники, то ничего не получается. Руки можешь развести лишь на двадцать сантиметров, не больше. И если хочешь ударить… ничего не выходит.
Огестам и Хермансон переглянулись, они подумали об одном и том же. Теперь им следует вмешаться. Больше он не выдержит. Они продолжат позже, когда наступит вечер, пусть Джон пока отдохнет в камере.
— Один последний вопрос.
Огестам повернулся к Джону.
— Вы сказали, что знаете, что очнулись в автомобиле на шоссе между Колумбусом и Кливлендом?
— Да. Я это знаю.
— Тогда скажите нам, Джон, кто был за рулем этого автомобиля? И был ли там кто-то еще рядом с вами?
Джон покачал головой:
— Нет. Пока нет.
— Пока нет?
— Я еще до этого не дошел.
Два охранника, поджидавшие за дверью, отвели Джона назад в его камеру. Он несколько раз оглядывался, Хелена Шварц стояла у двери, их взгляды встречались. Рядом с ней были Огестам и Хермансон, они говорили о чем-то, жестикулировали.
Эверт Гренс посматривал на них: на Фрая, которого приговорили к смерти, и на его жену, которая об этом даже не догадывалась, на Хермансон, что с таким спокойствием провела допрос, и на Огестама, который на время даже показался ему почти разумным.
Дело, грозившее, как он предчувствовал, обернуться дипломатической бомбой, проще не стало. Особенно для тех чиновников, которые попытаются отказаться выполнять договор ЕС о выдаче преступников, когда великая сволочная родина Джона Мейера Фрая потребует вернуть его назад.
И будет настаивать на своем праве казнить его, как положено.
Этим они думают укрепить доверие избирателей, которые голосуют за безопасность, жесткие меры и крепкий порядок.
Гренс повернулся к Свену Сундквисту, который еще не вышел из комнаты:
— Ну, что думаешь?
Сундквист скорчил гримасу:
— Эта работенка… она никогда не перестанет меня удивлять.
Эверт подождал, пока они окажутся рядом, и сказал, понизив голос:
— Мне нужна твоя помощь.
— Конечно.
— Приведи сюда тюремного врача, кто там у нас теперь, отведи его в сторонку и расскажи немного о том, что мы узнали. Я хочу, чтобы он немедленно обследовал Фрая. Хочу знать, как теперь его сердце. Была ли это только часть плана побега или ему правда нужен надлежащий уход. Доложи, как только получишь ответ.
— Я об этом позабочусь.
Свен уже шел по коридору, когда Эверт добавил, уже громче:
— Мы же не хотим, чтобы он умер здесь в камере. Это может войти у него в привычку.