Запрос будет направлен непосредственно шведскому правительству в соответствии с договором между ЕС и США, декларирующим, что страны ЕС должны содействовать выдаче лиц, подозреваемых в преступлениях на территории США.
Затем он, пожалуй, слишком долго и слишком нарочито превозносил хорошие отношения между двумя государствами, установившиеся в последние годы. Отметил, сколь важно такое сотрудничество как для американского, так и для шведского правительства, и выразил надежду на его дальнейшее развитие.
Торулфу Винге не требовалось посторонней помощи, чтобы расшифровать дипломатическую болтологию.
Он и сам свободно ею владел и всю жизнь использовал.
Посол только что ясно дал понять, что США не согласятся ни на какой иной вариант, кроме выдачи Джона Мейера Фрая, и, таким образом, тот вновь окажется в камере смертников, где будет ждать исполнения казни.
Винге подготовил решения для двух различных сценариев.
Это был худший, тот, которого он надеялся избежать.
У них была назначена встреча у парка Бьёрнс-Трэдгорд, перед сосисочным ларьком, что выходит на площадь Медборьерплатсен. Эверт Гренс пришел, как всегда, заранее и, пока ждал, беспокойно, почти нервно вышагивал взад и вперед по асфальту. Решить, что надеть, оказалось непросто. Все его костюмы были десятилетней давности, когда он достал их из шкафа и разложил в ряд на кровати, то оказалось, что плечи пиджаков побелели от пыли. Семь штук, всех возможных цветов — от бледно-серого, как летние сумерки, до похоронно-черного. Он перемерил их все и с удовлетворением отметил, что они все еще ему впору. Спустя сорок пять минут он наконец остановился на двух: темно-сером с легким металлическим блеском и светлом льняном, что был куплен ради корпоративной вечеринки — последней, на которую он ходил. Уж больно жалкое зрелище представляли собой сослуживцы, подкалывавшие друг дружку после нескольких бокалов вина, пока мужья и жены ждут их дома. Он решил никогда больше не общаться с идиотами в свое свободное время. После некоторого колебания он выбрал серый: все же зима, да и темные оттенки его стройнили.
Наркоманы кучковались на лестнице, что вела вниз к игровым площадкам парка, еще дальше — несколько воришек, которых он узнал спустя много лет, парочка проституток, мерзнувших в коротких юбчонках и тонких сапогах, и у всех — ужас в глазах, что бабок не хватит на очередную дозу. Все как обычно. За все эти годы, с тех пор как он сам ходил в патруле, словно ничего и не изменилось.
Полицейские в машине, появившейся с Черхувсгатан, приветствовали его, проезжая мимо, и он коротко кивнул им в ответ.
Хермансон пришла ровно в полдевятого, как они и договаривались. Она приехала на метро, вышла из перехода и теперь лавировала по тротуару мимо мужчин, оборачивавшихся ей вслед. Она махнула ему, и он поднял руку в ответ. Она выглядела радостной, и он тоже обрадовался.
— Всё это… черт, я же говорил, что я всего этого побаиваюсь… стар я для всего такого… а вот ты просто красавица!
Хермансон улыбнулась, почти смущенно.
— Спасибо. А ты, я смотрю, при костюме, Эверт. Я и представить себе не могла, что он у тебя есть.
Они пошли не спеша, заглянули в одно местечко на площади Медборьерплатсен, там было довольно пусто. Пожилая пара, зашедшая перекусить, несколько подростковых компаний, забредших сюда без особенной цели, да какие-то уставшие за день одиночки, восстанавливавшие силы перед следующим днем. Теперь Гренс радовался, что Хермансон проявила настойчивость, а как он тогда прятался, вилял и притворялся, пока у него не осталось никаких отговорок, а как он ругался несколько часов назад, а Хермансон просто вышла и купила газету, чтобы посмотреть, где открыто, и объяснила ему, что подыщет такое местечко, где мужчины, слушающие Сив, смогут потанцевать.
На площади дул холодный ветер, они шли совсем рядом, Эверт указал в ту сторону, куда они направлялись, и тихо сказал:
— «Гёталандский погребок». Ни разу здесь не бывал.
Она заметила, что он волнуется: от властности, которая удерживала всех в полицейском управлении на почтительном расстоянии от комиссара Эверта Гренса, не осталось и следа. Теперь он совсем другой, в костюме и при галстуке и в первый раз за двадцать пять лет собирается потанцевать с женщиной. Хермансон все понимала и старалась помочь ему вновь расправить плечи и смело глядеть людям в глаза.
Они оставили пальто в гардеробе. Гренс вновь почти смущенно повторил, какая она красивая, и покраснел, когда Хермансон взяла его под руку и сообщила, что он очень элегантен в этом костюме.
Был вечер среды посреди утомительной январской недели, до зарплаты еще долго, а рождественское и новогоднее похмелье все еще давало себя знать, однако зал оказался почти полон. Хермансон огляделась с удивлением и любопытством — посетители большей частью были вдвое ее старше. И все такие веселые — на танцполе, в баре, за столиками с антрекотами на тарелках, все исполнены радостного предвкушения — они пришли сюда, потому что хотели, чтобы жизнь на время снова сделалась простой и ясной и можно было посмеяться во весь голос и, обнявшись с кем-нибудь, потеть вместе на четыре четверти.
Оркестр и танцующие теснились под мощным прожектором на просторном деревянном танцполе чуть в стороне. Эверт узнал музыку, «О Кэрол», он слышал ее по радио, и на короткий, едва уловимый миг некое чувство затрепетало внутри, как бабочка, и Гренс успел догадаться, что это — счастье. И, шагнув вперед, качнулся из-за хромоты, так что со стороны казалось, словно он собрался танцевать.
— Уже, Эверт?
Хермансон рассмеялась, Гренс пожал плечами и сделал еще шаг вперед. «О Кэрол, ты прекрасна, как летний день!» Они добрались до бара и немного потеснили тех, кто уже порядком там подзадержался. Гренс заказал пиво себе и Хермансон, а потом попытался, лавируя между нарядными людьми, не разлив, донести его к свободному столику.
— Они играют с конца шестидесятых. Я уже пару раз танцевал под их музыку.
Эверт Гренс указал на оркестр — пятеро немолодых мужчин в черных костюмах с рубашками навыпуск. Он заметил, что им, видимо, и самим нравится здесь, и они искренне улыбаются со сцены. Как только это им удается — вечер за вечером те же самые аккорды и те же самые тексты.
— «Тоникс». Так они называются. Десять раз попадали в шведскую десятку. Девятнадцать пластинок. Представляешь, Хермансон? Их музыка задевает за живое.
Они прихлебывали пиво и рассматривали собравшихся, пару раз переглянулись. Вдруг стало трудно найти тему для разговора. Говорить об оркестре или посетителях не хотелось, о работе — тем более, и тут стало ясно, сколько лет их разделяет и как мало на самом деле они друг друга знают.
— Хочешь потанцевать, Эверт?
Она явно хотела потанцевать и уже было поднялась.
Он прислушался, «Ты — весь мой мир», хорошо, это подходит.
— Не знаю. Пожалуй, нет. Чуть позже.
Они еще выпили, еще поглазели на публику, а потом Мариана осторожно спросила, о ком он печалится. Ведь это видно, она догадывается, что он печалится о какой-то женщине конечно же.