Если бы мне не надо было тут стоять!
Если бы ты был жив, я не стоял бы здесь с твоей смертью в горсти.
Он так ничего и не сказал. Он просто стоял, крепко обняв ее, там, на крыльце, у распахнутой двери. Он понятия не имел, сколько прошло времени, пока она не перестала плакать.
Они зашли в дом, сели на кухне, она сделала кофе и поставила четыре чашки. Гренс рассказывал ей то, что, по его мнению, она хотела знать. Она не сказала ничего, вообще ничего, не произнесла ни слова, пока они не выпили все до последней капли. Тогда она попросила Гренса повторить: как все произошло, кем была та женщина, как Бенгт погиб, как он выглядел потом и чего она на самом деле хотела.
Эверт повторил. Он рассказывал обо всем, что произошло, пока она не сказала «хватит». Он знал: единственное, что он может для нее сделать, – это говорить с ней снова и снова, пока наконец она не начнет постепенно осознавать, что случилось.
Она потом еще долго плакала, смотрела то на Гренса, то на Эрфорса со Свеном.
Она сидела у кухонного стола, держала его за руку и спрашивала, что ей лучше сказать детям.
– Эверт, что мне сказать детям?
Гренс чувствовал, как горит щека.
Он сидел в автомобиле, который вез его обратно по правой стороне трассы Е4. Уличное освещение вот-вот должны выключить.
Она сильно его ударила. А он не был готов.
Они уже уходили, шли через длинную прихожую, как вдруг она подскочила к нему и с криком «Ты не имеешь права так говорить!» дала ему пощечину. По правой щеке. Поначалу он даже не понял, но потом у него мелькнула мысль, что как раз она-то вправе так поступить. А она уже снова закричала: «Ты не имеешь права так говорить!» – и замахнулась на него. Он продолжал стоять перед ней. А что ему было делать? Схватить ее за руку, как он всегда поступал, когда ему угрожали? Она кричала, голос ее срывался на фальцет, и тут Свен шагнул вперед, быстрым движением схватил ее руку, а затем затолкал в кухню.
Гренс посмотрел на Свена. Тот вел машину обратно в город, немного медленней, чем обычно, а мыслями – это было заметно – витал где-то далеко отсюда.
Он потрогал щеку – она даже опухла, удар пришелся по верхней части скулы.
Он понимал ее.
Он пришел к ней в дом с вестью о смерти.
Было уже больше десяти, но светло по-летнему. Дождь, который лил весь день, кончился, так что вечер выдался на самом деле красивый. Свен высадил его на улице Кроноберг, такой же тихой, как когда он отсюда уезжал.
Почему она колебалась? Это чувствовалось постоянно, но она так ничего и не сказала.
Гренс прошел в свой кабинет. На столе – ворох желтых и зеленых бумажек с телефонами журналистов, которые звонили беспрерывно. Он сгреб их все в корзину. Ему надо распорядиться, чтобы пресс-конференцию по этому делу устроили где-нибудь у черта на куличках и туда вместо него поедет кто-нибудь из пресс-службы. Пусть торчат там и отвечают на вопросы, сам он не хочет об этом слышать.
Он сел за стол. В доме стояла гробовая тишина. Он встал и сделал несколько кругов по кабинету. Остановился. И сделал еще круг. Он не размышлял, а просто попытался вернуться к событиям последних часов. Бенгт погиб, Граяускас тоже, однако заложников она не тронула. Бенгт на этом проклятом полу. Потом Лена за кухонным столом вцепилась в его руку. Он перебирал событие за событием. Нет. Ничего не получалось. Мысли разбегались и не слушались его. Он снова начинал нарезать круги, потом опять садился за стол и снова расхаживал по комнате.
Полтора часа. В полном одиночестве и ни единой мысли.
В дверь постучал уборщик – молодой парень, говоривший на ломаном шведском. Гренс пустил его: он, по крайней мере, прервал его бесцельное сидение. Хотя бы на пару минут. Просто покрутился вокруг Гренса со шваброй и, уходя, опустошил корзину. Все лучше, чем сидеть вот так, не в силах собраться с мыслями.
Анни, помоги мне.
Иногда ему не хватало людей. Иногда одиночество становилось невыносимым.
Он снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Было уже поздно, он знал об этом, но она обычно долго не засыпала. Когда вся жизнь – один сплошной сон, человеку, видимо, плохо спится.
Ответила одна из молодых сиделок.
Она часто брала дополнительные ночные часы, подрабатывала, потому что стипендии вечно не хватало.
– Добрый вечер. Это Эверт Гренс.
– Добрый вечер, Эверт.
– Я бы хотел с ней поговорить.
Еле заметная пауза – она посмотрела на часы, которые висели у нее за спиной.
– Сейчас немного поздно.
– Да, я знаю. Но ведь она не спит.
Сиделка отошла проверить, так ли это: он слышал ее шаги, затихающие в конце коридора. Через пару минут она вернулась:
– Она не спит. Я сказала ей, что вы ей звоните. Сейчас к ней в комнату подойдет служащий, который подержит трубку. Я соединяю.
Послышалось сопение. Она лепетала что-то бессвязное, как обычно, когда он ей звонил. Он надеялся, что сиделка вытирает ей с подбородка слюну.
– Здравствуй, Анни. Это я.
Она засмеялась, как всегда, слишком громко. Ему стало тепло и спокойно.
– Ты должна мне помочь. А то я ничего не понимаю.
Он говорил с ней добрую четверть часа. Она фыркала, иногда смеялась, но большей частью в трубке было тихо. Он начал скучать по ней, как только повесил трубку.
Он встал. Его грузное тело отяжелело, но от усталости не осталось и следа.
Он вышел из кабинета, прошел по коридору. Слишком просторный зал для заседаний никогда не запирался.
Гренс постоял минутку в темноте, нащупывая нужный выключатель, нашел верхний правый и включил сразу освещение, телевизор и видео. Он ничего не смыслил во всей этой технике и громко ругался, когда ему наконец удалось найти то, что нужно.
Надел пластиковые перчатки и осторожно достал видеокассету, которую ему дал Нильс. Все это время она жгла ему грудь сквозь внутренний карман пиджака.
Сначала экран залил ядовитый голубой цвет, потом появилось изображение. Две женщины сидели в кухне на диванчике. В окно лился солнечный свет. Тот, кто устанавливал камеру, похоже, понятия не имел ни об освещении, ни о резкости.
Но видно было достаточно четко.
Он сразу узнал их обеих: Лидия Граяускас и Алена Слюсарева. Они сидели в той самой квартире с электронным замком, где он увидел их впервые.
Они молча ждали сигнала оператора, который то крутил объектив, то стучал для проверки по микрофону.
Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.