Дорога слегка выгнулась, вездеход подбросило, внутрь пахнуло ледяным ветром. Они въехали в мортал. На миг стало не по себе. А потом сразу — весело.
— Знаете, что мне нравится в этом мире? — спросил Рузгин, смеясь.
— То, что можно нассать в любом месте, и никто не оштрафует! — заржал Гришка Савин.
— Если помочиться рядом со штабом, то могут пристрелить, — заметил Виктор.
Все захохотали еще громче.
— Да ну вас! — обиделся Рузгин. — Ничего вы не понимаете!
— Что такое важное мы должны понимать? — глумливо ухмыльнулся Савин. Он был тощий, узкоплечий, форму выбрал на два размера больше, она висела на нем мешком.
— Здесь свобода. Свобода! — повысил голос Рузгин. — Я могу дать человеку по морде, могу буквально взорваться от ненависти. Могу убить, в конце концов. Но проклятый коммик не станет пищать и доносить на меня. «Ваш порог агрессивности недопустимо понизился. Вы можете в любой момент совершить акт агрессии», — передразнил Рузгин сообщение контрольной службы. — И виндексы не явятся.
— А что... правда... виндексов здесь нет, — хмыкнул Димаш не очень уверенно.
— Никогда не думал, что это и есть свобода — право безнаказанно убивать, — сказал Виктор.
Рузгин смутился:
— Вы не так меня поняли.
— А как я должен был понять?
— Конечно, это и есть свобода, — объявил Гришка Савин. — Убить, кого хочешь! Трахнуть, кого хочешь.
— Мне всегда казалось, что на той стороне в смысле траха выбор куда лучше, — заметил Борис зло. Савина он не любил.
— Гришке на той стороне ни одна не дает! — фыркнул Димаш.
Новый взрыв смеха. Савин побагровел.
— Ну все, теперь ему захочется кого-то убить, — объявила Валюша.
Вот так, хохоча, они едут по морталу. Высоченный лес. Деревья, поросшие седым мхом. Ни подлеска, ни кустика вокруг, лишь ржавая хвоя устилала землю. Ни птиц. Ни ветра. Тишина. И вдруг она лопается. Это рушится с грохотом древесный великан. Лежит, содрогается, умирая. Легкое дуновение проносится между стволами. Проносится и замирает. Кто здесь проложил дорогу и когда — неведомо. Но дорога есть. Не исчезает. Не зарастает. Рассекает мортал почти по прямой. Вездеход мчится по ней.
Смех постепенно стих. Гришка Савин попробовал горланить похабные песни. Никто не смеялся. Даже Валюша. Умолк и Гришка. Все оглядывались, дышали часто-часто. Воздуха не хватало. Мутило. И еще всем хотелось пить. К счастью, «Дольфины» двести второй модели наполнялись в мортале почти мгновенно. «Наши волшебные фляги», — любовно называли их стрелки. Специальные пробки собирали конденсат из воздуха в бутылки. Пол-литровая бутылка во влажном воздухе наполнялась три-четыре раза в сутки. Бутылки с готовой водой брали обычно на всякий случай. Кто-то утверждал, что собранная в мортале вода пьянит не хуже водки. Вранье. Просто сам мортал давит на психику. В мортале все другое — и время прежде всего.
Они пили, но не могли напиться. Их мучила жажда, хотя лес вокруг источал влагу, меж огромных стволов висел пластами синий туман.
— Эй, стоп! Отлить надо! — заколотил по кабине водителя Димаш.
Водитель тормознул: самому приспичило.
Они выпрыгнули из вездехода, выстроились вдоль дороги.
— Поливай! — отдал команду Рузгин.
Валька прыснула от смеха и побежала дальше, вглубь, прятаться за какие-то коряги.
— Э, ребята, смотрите, у меня струя льется и не кончается... льется и... — захлебывался идиотским смехом Димаш.
— Это же мортал, здесь все особенное! — отозвался Борис.
— А если трахнуться в мортале? — предложил Димаш.
— Валюта! — хором завопили парни. — Мы тебя ждем... — и загоготали.
— Отставить! — прикрикнул на них Борис, вспомнив о своих лейтенантских нашивках. — Штаны застегнуть.
— Да ладно... мы ж пошутили... — примирительно хмыкнул Димаш.
— А чего, можно и трахнуть. Я — за.. — осклабился Савин.
Странно, но Валя не возвращалась. Услышала жеребячье ржанье? Испугалась?
— Пойду поищу ее, — сказал Виктор.
— Эй, ты чё, первым хочешь быть? — хмыкнул Савин и даже шагнул следом.
Виктор обернулся:
— У тебя с собой «Гарин», придурок. «Гарин» в мортале не стреляет. У меня «беретта». Яйца точно отстрелю.
Савин сплюнул сквозь зубы, вернулся к дороге.
— Вот урод, подстилку оберегает, — расслышал Виктор (звук в мортале отчетлив, и слышно порой за сотню метров так, будто кто над ухом сказал). — Зачем же она через врата поперла, если не трахаться?
Виктор направился к поваленным стволам, ощущая глухую тревогу. Сердце колотилось. Часто. Еще чаще. Захлебывалось. Пот выступил на висках и лбу, стекал по спине. Тело сделалось чужим и как будто легче. Хотелось подпрыгнуть и зависнуть в воздухе.
«Возможно, я на Луне», — Виктор остановился. Деревья казались ненастоящими. Огромные, одинаковые. Стволы не обхватить руками. И без коры. Да, да, гладкие серые стволы. Как мертвые. Но еще живые. Столетние. Вечные. Кроны заслоняли небо, сверху колючим дождем осыпалась хвоя.
И тут с ним случилось это впервые. Он не знал, как назвать... помутнение, что ли... время остановилось. Пропало. Перед глазами мелькнул лейтенантик. Живой, круглолицый, улыбающийся. Тот самый. Убитый на пикнике. Чья кровь брызнула Виктору на щеку и обожгла. Парнишка стоял рядом, как живой. Хрустел огурцом. Бормотал что-то с набитым ртом. Кажется, про станцию на спутнике Юпитера, Европе. Будто у него какой-то проект насчет этой станции. Причем там, на пикнике, лейтенант ничего такого не говорил.
Потом сказал:
— Скорее. Она там.
Видение пропало. Только виски покалывало.
Теперь Виктор знал, что Валюшка за этим огромным поваленным стволом, сидит на влажной мертвой земле и не может подняться.
Виктор попытался сглотнуть. Окликнул:
— Валюша!
Кажется, кто-то отозвался. То ли стон, то ли жалобное хныканье. Виктор обогнул гниющий ствол. И увидел, что дальше лес обрывается. Впереди — черная земля. Серыми тушами — остовы огромных деревьев. Валя сидела, прислонившись спиной к коряге, на темной гнилой хвое. Виктор узнал ее по одежде. Сама девчонка изменилась до неузнаваемости: круглые щеки запали, глаза ввалились, по-заячьи остро выдались вперед зубы.
— Витенька! — она протянула тонкие прозрачные руки с длиннющими ногтями.
Упитанная двадцатилетняя хохотушка за пятнадцать минут превратилась в ходячий призрак. Скелет, обтянутый кожей, обряженный в тряпки.
«У нее последняя степень дистрофии», — мелькнула мысль.