Блевинс задумчиво смотрел на лондонского инспектора, явно что-то обдумывая. И вдруг сказал, немало удивив Ратлиджа:
— Вы сделаете мне одолжение, инспектор, задержавшись у нас на день-два? Пока мы не разберемся с Мэтью Уолшем — Силачом. — И, помолчав, добавил: — Меня тоже глубоко задела смерть отца Джеймса. Я был одним из его прихожан, видите ли. И мне трудно оставаться беспристрастным в этом деле, чтобы верно сделать вывод — виноват Уолш или нет. Мною движет злость и желание самому прикончить убийцу.
— Вы говорили об этом с главным констеблем?
— Он сказал, что мои личные чувства не имеют значения, надо смотреть в лицо фактам. Но скажите вы мне, как я могу спокойно вести дело, если мечтаю увидеть, как станут вешать этого негодяя!
— Вы, наверное, хорошо знали отца Джеймса. Расскажите о нем, — попросил Ратлидж.
— Уже немолод. Но был на фронте, капелланом во Франции. Прошел ад при Сомме и там старался подбодрить всех солдат, любой веры, даже индусов, насколько мне известно. Любой мог зайти к нему в палатку и поговорить обо всем. Я имею в виду открыть душу и получить совет и утешение. — Он окинул взглядом Ратлиджа. — Вижу, вы тоже воевали?
Ратлидж кивнул.
— Я так и подумал, когда увидел, как вас согнуло, когда Уолш врезал вам плечом в грудь, старая рана долго заживает. Половина из нас там, на фронте, боялись, что скоро умрут, а половина знала, что мы уже мертвы, потому что не было надежды пройти через это и выжить. Но я ни разу не слышал, чтобы отец Джеймс говорил, что это был его долг. Что мы все должны защищать Англию. Или другие подобные слова… — Блевинс вдруг оборвал себя и виновато улыбнулся, вспомнив, где находится. — Он никогда не относился к нам равнодушно, не поучал, просто помогал молиться, чтобы мы побороли страх. Я раньше, до Соммы, редко обращался к Богу. Только когда это требовали условности. Но отец Джеймс научил нас молиться и обращаться за помощью к Нему, чтобы дал нам силу пережить страх смерти. И это единственное, что спасало нас, когда мы шли в атаку под градом пуль. Я шел, и все внутри меня переворачивалось, винтовка дергалась в руках, но я громко молился, так что слышал себя. И я был не один такой.
— Да, так было.
Ратлидж и сам слышал, как люди молились в подобных случаях. Произнося слова молитвы — смесь мольбы, обещания, покаяния, — они как будто пытались вступить в сделку с высшими силами, чтобы вымолить себе жизнь. Он и сам так поступал. Позднее он молил освободить его от воспоминаний о войне.
Блевинс покачал головой.
— Вот каким человеком был отец Джеймс. И какой-то проклятый негодяй всего из-за нескольких фунтов убил его. Убил саму доброту, саму щедрость, сочувствие и любовь к людям — все уничтожил за горсть монет. — Он замолчал. Лицо его оставалось бесстрастным, лишь глаза выражали страдание.
Хэмиш прошептал: «Он очень обеспокоен…»
— Не вижу причин, чтобы вам отказать, — сказал Ратлидж. — Я останусь до тех пор, пока это будет вам необходимо.
В конце концов, Боулс дал ему несколько дней, чтобы выполнить довольно оригинальное задание. А епископ и тем более не станет возражать.
— Здесь есть гостиница, в Остерли. Конечно, не по стандартам Лондона, но вполне приличная. Хозяйка очень приятная особа, и еда хорошая. Я заеду позже, узнать, как вы устроились. Надо дать Уолшу время успокоиться, прежде чем допрашивать его.
Ратлидж понял, что разговор окончен и пора уходить. Инспектору тоже надо дать время успокоиться.
Хэмиш согласился: «Он неплохой полицейский. Если видит собственные слабости».
Ратлидж встал.
— Я оставил вещи в Норидже. Съезжу туда сегодня вечером и вернусь утром. Хочу взглянуть на кабинет отца Джеймса, если не возражаете, перед тем как мы станем допрашивать Уолша.
— Миссис Уайнер вам покажет. Думаю, что она с тех пор ни разу не открывала туда дверь, и в спальню тоже. Очень переживает, для нее это тяжелый удар. Все винит себя за то, что не осталась подождать его возвращения. Но так всегда и бывает, верно?
— Да, жалеть впоследствии о том, что мог и не сделал, — весьма обычное дело. — Ратлидж поблагодарил инспектора и ушел.
Он вернулся в Норидж, позвонил в Ярд, оставил сообщение для сержанта Гибсона, что задерживается. Не прошло и получаса, как ему позвонила Франс и сообщила, что у общих друзей родилась дочь и что все здоровы и счастливы.
Она всегда умела вытащить информацию о брате у сержанта Гибсона. Суровый старый сержант был мягче воска в ее руках.
До обеда оставался час. Ратлидж сел в самое удобное кресло и прикрыл глаза. Рана ныла, мстя за непривычную нагрузку, усталость охватила все тело, но он не мог уснуть от переутомления. Покой не приходил. Слишком много времени за рулем, слишком большая нагрузка на рану, да еще вновь травмированную. Но он ни о чем не жалел. Вдали от Лондона он чувствовал себя свободным. Здесь никто не знал ни о его прошлом, ни о том, что случилось совсем недавно.
В какой-то момент он все-таки уснул, и тишина в комнате сменилась шумом сражения, выстрелами, отдаленными раскатами артиллерии, стрекотом пулемета, поливающего свинцовым дождем людей, бегущих в атаку. Под ногами грязное месиво, скользкое и черное. Он вдруг упал, еще не понимая, ранило или потерял в грязи ботинок. И остался лежать, не имея желания вставать, надеясь, что умирает. Раздался громкий голос капрала Маклауда, который спрашивал, что с ним. Он с трудом поднялся, не понимая, почему такая тяжесть в груди и когда ему успели ее перевязать. Было очень тяжело дышать и на бегу выкрикивать своим солдатам команды. Он видел вражеское пулеметное гнездо, откуда шла стрельба.
Слыша звучные шлепки пуль вокруг себя, крики раненых, молитвы, злую ругань тех, кто, поборов страх, шел вперед, он вел на смерть своих людей. Им дали неверные координаты пулеметного гнезда, и поэтому его не смогли накрыть вовремя, погасить смертоносный дождь. Наконец в адском шуме он каким-то непостижимым образом расслышал выстрел снайпера, потом еще один и третий. Пулемет захлебнулся и затих…
Ратлидж поужинал в небольшом уютном ресторане на первом этаже отеля. Большинство посетителей были местными жителями, и он вспомнил, что сегодня суббота. Шляпки вышли из моды, но тем не менее женщины носили их с достоинством, а костюмы были довоенного покроя и плохо сидели, как будто молодые люди, потеряв лишний вес во время войны, так и не вернулись к прежней форме. Парочки, сблизив головы, говорили тихо, временами умолкая, как будто не знали, что еще сказать друг другу. Годы войны оставили брешь в отношениях людей, которую нелегко было залатать.
Интересно, о чем Джин станет говорить со своим канадским дипломатом даже в том случае, если давно с ним знакома.
Когда дверь из паба, расположенного в холле, распахнулась, Ратлидж невольно заглянул туда, и ему показалось в этот короткий миг, что он узнал человека, стоявшего у камина со стаканом в руке, — кажется, по цвету напитка это было виски с содовой. Но когда дверь открылась в следующий раз, человека там уже не было.