И тут маркони продемонстрировал, что за время похода он в высокой мере овладел умением настоящего культуртрегера угадывать, какое искусство востребуется данным моментом. Потому что трансляция грянула:
Выходит Котька в кожаном реглане,
в защитном лепне, в черных прохорях,
в руках он держит какие-то бумаги,
а на груди горит значок труда!
Лицо Изворыкина разгладилось.
— Лебедев-Кумач? — утвердительно спросил он, и даже пристукнул каблуком в такт. Но долго расслаблять себя музыке не позволил.
— Можете следовать, — процедил он, повернулся и впереди своей пары карабинеров стал спускаться на палубу. Налитое подглазье ушибленного испускало восходящее радужное сияние.
Крейсер втягивался в открывшиеся ворота шлюза, когда с берега поплыл заунывный рельсовый звон. И к проволочной изгороди, которая тянулась меж четырех открывшихся с этого места вышек, поползла цепочка людей со старинными тачками землекопов.
— Как всегда — техника на грани фантастики, — тяжело вздохнул Ольховский.
На закате из-за линии ЛЭП над лесопосадками вынырнул спортивный самолетик. Он был стилизован под старинный аэроплан, этажерку-кукурузник, и тарахтел раскатисто и звонко. Самолетик заложил вираж над самыми мачтами, из открытой кабины свесилась голова летчика в кожаном шлеме и очках, он поднял руку в раструбистой краге и помахал. На глянцево-багровом от вечернего огня борту самолетика было написано «Осоавиахим».
— А они там в Москве, похоже, и в самом деле решили праздновать 7 Ноября всерьез, — помахал ему в ответ Беспятых, на подъеме от прочувственной командирской благодарности и премиальных двухсот граммов.
Уже стемнело, когда прошли под химкинским железнодорожным виадуком и впритирку миновали мост окружной кольцевой дороги.
— Ну, Егорыч, твою мать, — сказал Колчак, — теперь смотри в оба. Не будем утром у Кремля — пущу рыб кормить.
Сталинский шпиль Северного Речного вокзала, подсвеченный снизу в каре гипсовых счастливцев с книгами и колосьями, медленно уходил назад по правому борту. Прижатые в ряд прогулочные теплоходы белели под ним. На корме одного пели под гитару на ужасающем русском английском: так мог бы петь на английском умирающий от полового истощения мартовский кот. Там гуляли.
Лоцман стоял на крыле мостика рядом с Ольховским, вытянув шею, и щурился в темноту.
— Теперь нам надо карман направо не прозевать, — озабоченно повторял он. — Там два рукава отходят — сразу в левый! В канал вдоль Большой Набережной втиснуться… Хорошо бы все-таки шлюпку спустить, командир, а?
— Что — не уверен?
— Тут уверен не уверен — а глубины смотреть надо, а?
Но шлюпку спускать не пришлось, потому что по надстройкам мазнул луч, и подлетел катерок под флажком.
— Вот да ни фига себе! — степенно и жизнерадостно раздалось оттуда, когда треск мотора упал до железного мурчания. — «Аврора»!
— Какими судьбами?
Направили вниз прожектор: в катере заслонились ладонями от света двое в сизых пятнистых бушлатах и шерстяных шапочках, а флажок принадлежал речной милиции.
— Товарищи, дорогие, ребята, господа менты! — вскричал Егорыч с радушием деревенского дедушки, чающего обнять родимых внучат. — Подсобите до места дойти, уж отблагодарим!
— Отблагодарим — это как? — настроился на деловую волну мордатый сержант с полубачками и подбритым треугольником усов.
— Это пятьдесят баксов за проводку до Кремля, — сказал сверху Ольховский.
— До Кремля — стольник будет, — хмуровато прикинул сержант.
— Годится.
— Тогда держитесь за нами.
— Погоди! Пару ребят с мерным шестом к тебе спустим.
— А сколько у вас осадки, товарищи балтийцы?
— Почти шесть.
В катере свистнули:
— Неслабо! Смотрите, мужики, гарантий не даем, на ваш страх и риск.
— Да ладно, — примирительно сказал второй, — а баржи с гравием на сколько сидят.
— А почти шесть — это как?
«Практически без топлива, котлы сняты — осталось два, низ после ремонта легче, минус от проектной»:
— Это пять с половиной… но запас иметь надо.
— Хочешь? — имеешь.
Колчак снял шинель и повесил на крючок в штурманской. Делалось тепло и даже жарко.
— Ничего, — сказал он. — Течение здесь слабое… не Нева. Доползем на малых… согласно атласу!
Катерок тихо двинулся впереди, ведомый слепяще-синим лезвием прожектора, косо воткнутым в воду. Перегнувшийся через борт Беспятых, старательно страхуемый Шуркой, совал в дно полосатый шест с марками, и сержант гудел в мегафон:
— Семь ровно! — И через полминуты — полета с небольшим метров: — Шесть восемьдесят! Шесть шестьдесят! Шесть восемьдесят!
От сосредоточенного до болезненной чуткости внимания шорох крови в ушах начинал казаться шуршанием песка, вымываемого под малыми оборотами винтов. Девятиэтажки с редко горящими окнами замедленно откатывались назад вдоль берегов канала.
— После Волоколамского железнодорожный мост — и к повороту налево на Москва-реку, — приговаривал Егорыч. — Хорошо… хорошо…
Габисония на руле сглатывал шершавым горлом, усилием всех чувств сливая себя со штурвалом.
— Шесть с половиной!
— Влево давай, чтоб вписались в фарватер!
— Лево сорок, средняя малый назад, правая добавить оборотов!
Баковый огонь покатился влево мимо пустыря, озера за его узким перешейком, и выровнялся на середине автомобильного моста.
— Ох мачты снесем, — беззвучно простонал Ольховский.
— Пр-ройдем…
Наверху заскрипело, заскрежетало, что-то с лязгом упало на крышу бывшего матросского камбуза, ныне музейно-показательной радиостанции. С матом выскочил маркони.
— Стеньгу сломали! — страшным голосом закричал сигнальщик. — И грот-стеньгу сейчас сломаем! господин командир!!!
— Не вопи, — ответил Колчак. — Сломаем — починим.
Как сучком по ксилофону, пробороздили грот-стеньгой по опорным ребрам настила и продолжали движение к Серебряному Бору.
— Шесть ровно! Эй, на «Авроре» — шесть ровно!
— Слышу. Продолжать.
Колчак выматерил все реки мира и тех, кто строил на них города. Заключил спокойно:
— Без паники. Мы уже в городе. Собственно, главным калибром мы накрываем центр и отсюда.
Улавливая даже не слухом, а шестым чувством бесперебойную работу машины и ровный плеск воды под форштевнем и за кормой, сверяя с атласом ночные ориентиры и вновь сбиваясь в них, Ольховский с сердцем сказал: