Вик слушал внимательно, задумчиво.
– Люди будут бояться для своего же счастья! – убеждал Ник. – Дошло? И еще плюс в чем? Чем быстрее он тут закончит подготовку, тем быстрей мы выйдем наружу. Ну, все понял? И хватит уже болтать, мне хоть недолго поспать надо, завтра командовать, я же старбой все-таки.
– А не кажется ли тебе, братик, что это фашизм? – спросил Вик.
– Начинается! Какой фашизм, ты что? Мы же никого не собираемся убивать!
– Вот, ты уже говоришь – «мы», – заметил Вик. – Потом начнешь говорить «они». С этого и начинается фашизм.
– Я вижу, ты ничего не понял! – с досадой сказал Ник.
– Да нет, все я понял. Иди к своим бойцам. А я останусь здесь.
– Хочешь навсегда остаться трусом?
Вик хотел ответить, что трусом лучше быть, чем фашистом, но не успел: скрипнула открывающаяся дверь, кто-то спросил с крыльца (вернее, не кто-то, а Танька, Вик узнал ее голос):
– Вик, ты? С кем ты там?
– Я? Ни с кем. Я так… Я иногда вслух… Стихи читаю.
– Стихи? Как интересно.
Танька спустилась с крыльца, а Ник в это время растворился в темноте, зашуршал у забора, потом забор качнулся – это он перелезал через него, потом послышались тихие удаляющиеся шаги…
– Что там было? – спросила Танька, подойдя.
– Где?
– Там. Шуршало что-то.
– Мало ли. Какая-нибудь лиса.
– Тут нет лис. И вообще нет животных, не заметил?
– Заметил…
Танька села рядом.
– И какие ты стихи читал? Свои?
– Я? Нет.
– А чьи?
– Пушкина, – наугад сказал Вик.
– Да? А что именно?
– Я?
Вик знал довольно много стихов, хотя и в рамках школьной программы. И Пушкина в том числе. Но сейчас в голову приходили какие-то все не те. «У Лукоморья дуб зеленый», например. Танька не поверит, что можно самому себе ночью читать «У Лукоморья дуб зеленый». Или «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Это совсем уж невероятно. Еще Вик из Пушкина помнил: «Я помню чудное мгновенье», но не стал бы его читать – наверное, понятно почему. Если кому из плохо учившихся все-таки непонятно, напомню, там дальше: «Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».
И Вик вместо того, чтобы читать Пушкина, спросил:
– А ты на меня не обижаешься?
– Обижаюсь, конечно, – ответила Танька. – Я вообще хотела с тобой не разговаривать. Потом подумала, что это глупо. Ты же не виноват. Ну, не нравлюсь я тебе, и что теперь, повеситься, что ли? Бывает. Твое право. А ты мне нравишься. Мое право. И я ведь понимаю, что ты не очень хороший человек. Настоящие парни так себя не ведут. Просто так вот получилось почему-то – я тебя увидела и поняла, что нравишься. Я думала, что ошиблась. Потому что с какой стати? А потом поняла – ни с какой. Влюбилась, вот и все.
Вику было и страшно, и приятно, и жарко, и холодно. Впервые ему объяснялись в любви – да еще вот так, ночью, в тишине…
Танька сидела рядом и молчала. Она слегка раскачивалась, опираясь руками о скамью, одна рука была совсем рядом. И Вик вдруг дотронулся до этой руки.
– Что? – сразу же повернулась к нему Танька.
– Я просто еще не разобрался… – сказал Вик.
– В чем? Я тебе тоже нравлюсь, да? Это ты просто сам себе сопротивлялся, да? Поэтому и наорал на меня, да?
Танька помогала Вику, предлагала готовые ответы. И они были похожи на правду. Вику в этот момент действительно казалось, что он сопротивлялся сам себе и именно поэтому наорал на Таньку. Она ему действительно нравится. Она красивая, а в этом полусумрачном свете еще красивее.
И Вик сказал:
– Да.
И сжал руку Таньки.
Она прижалась к нему (то есть Танька, а не рука) плечом, а потом шепнула:
– Обними меня.
Вик обнял, как умел: обхватил за плечи и замер, не зная, что делать дальше.
Но Таньке, похоже, ничего и не требовалось.
– Завтра будет война, – сказал Вик. – Или что-то вроде войны. Надо всех предупредить. И еще – я вас всех заразил, наверно.
– Что? – спросила Танька. Она или не расслышала, или вообще не слушала.
– Я говорю: я заразил вас всех.
– Ерунда. Посидим еще немного? Не против?
Вик был не против. Он даже решил, что сейчас соберется с духом и поцелует Таньку. Но время шло, духу все не хватало. А сидеть вот так, застывшим, тоже плохо. Она подумает, что Вик окончательный трус и не умеет обращаться с девушками. Тогда Вик придумал: досчитать в уме до десяти – и поцеловать.
И начал отсчет.
Один, два, три, четыре, мысленно считал он, пять, шесть… семь… восемь… – продолжал он все медленнее, но сбился, ему показалось, что он после шести перескочил сразу на восемь, поэтому повторил: шесть, семь, восемь, девять, де…
– Холодно, – сказала Танька. – Пойдем. А то еще увидят, подумают что-нибудь. А ты ведь этого не хочешь?
– Почему это? Мне все равно.
– А мне не все равно. – Танька встала и пошла к дому, не дожидаясь его.
Вику показалось, что она на что-то обиделась.
Но на что?
Нормально сидели, обнимались…
«Женская логика непостижима!» – говаривал иногда Олег, отец Вика.
И Вик сейчас, вспомнив его слова, полностью с ними согласился.
Если бы Вик вечером не сказал Таньке о том, что он, возможно, всех заразил, то, может быть, и не стал бы заводить об этом речь. Но он сказал Таньке, значит, обязан сообщить всем. И Вик с утра пораньше сообщил.
Страбынеты, выслушавшие это натощак, приуныли.
Сашка и Пашка, которым вместе с Васькой выпала очередь грабить столовую и добывать завтрак, сказали:
– Вот почему нам так не хочется сегодня на столовую нападать! Мы зараженные, оказывается!
– Ерунда. Не верю я в это! – сказал обманофоб Васька. – И что нам теперь, голодными оставаться?
– Можно просто пойти и съесть, что дадут, – предложила Танька.
– Надо же, наша Танечка сама что-то придумала! – удивилась Анька с дружелюбным ехидством. – Может, ты от самофобии вылечилась почему-то?
– Да я знаю почему! – крикнул толстый обидофоб Петька. – Я ночью встал, смотрю – они сидят и лижутся!
– Скотина! – сказала ему Танька. – И вовсе мы не… тьфу, даже говорить с тобой противно! – И отвернулась.