— Выпить хочешь? — предложил я.
— Мне еще рановато. Я не завтракала.
— А я пригублю маленько. Что-то нервы ни к черту…
— Я уж вижу, — ухмыльнулась она. — Ты теперь с утра насасываешься?
— Нет, это меня со вчерашних дрожжей водит.
Вспухла, толстыми буграми поднялась коричневая пенка в кофейничке. Загасил я спиртовку, налил кофе в чашки и плеснул в стакан из полбутылки виски — крепко приложился я к ней в ванной.
Тут зазвонил телефон.
Мой верный друг, надежная Актиния, Цезарь Соленый:
— Ты куда пропал вчера? Мы еще так загуляли потом! Голова, конечно, трещит, но гулянка получилась невероятная… А ты куда делся?
Куда я делся? Погнался за Истопником и попал к Штукатуру? Как это ему по телефону расскажешь?
— Да так уж получилось… — промямлил я и, хоть все во мне противилось этому, спросил его вроде бы безразлично, а сам на Майку косился: — Слушай, а кто это… такой… был вчера за столом?
— Какой — такой? — удивился он. — У нас? Ты кого имеешь в виду?
— Ну… такой… знаешь, белесый… тощий… Как это?.. Бедный…
Мне очень мешала Майка — ну как при ней объяснить про Истопника? И чего вообще там объяснять? Противная жуликоватая Актиния делает вид, что это не он вчера вместе со всеми пялился на мои руки, будто бы залитые кровью!
— Слушай, друг, я чего-то не пойму, про кого ты говоришь…
— Не поймешь?! — с яростью переспросил я. И неожиданно для самого себя заорал в трубку: — Истопник! Я имею в виду Истопника, которого кто-то привел к нам за стол…
И только проорав все это, я сообразил, что впервые вслух произнес его имя. Или должность. Или звание. И от этого он как бы материализовался и окончательно стал реальной угрозой.
ИСТОПНИКУ ТРЕБУЕТСЯ МЕСЯЦ…
Майка смотрела на меня с интересом, посмеивалась, болтала ногой, прихлебывала кофе, сидя на подлокотнике. Вот это у нас фамильное — сидеть в решительные минуты на подлокотниках. Легче соскочить, легче вступить в игру.
Цезарь на том конце провода промычал что-то невразумительное, потом раздумчиво сказал:
— Знаешь, одно из двух: или ты вчера в лоскуты нарезался, или уже с утра пьяный-складной. Какой еще истопник? О ком ты говоришь?
— В которого я плюнул. И выгнал из-за стола. Теперь ты вспоминаешь, о ком я говорю?
Цезарь посипел в трубку, потом осторожно предложил:
— Если тебе надо перед Мариной какой-то номер исполнить, говори, а я здесь буду изображать собеседника. Ты ведь это для нее говоришь? Я тебя правильно понял?
— Ты идиот! Тебя мать родила на бегу и шмякнула башкой об асфальт! Сотый еврей! Ты дважды выродок: еврей-дурак да еще еврей-пьяница! Что ты несешь? При чем здесь Марина? Ты что, не помнишь вчерашнего скандала?
Актиния долго взволнованно дышал, потом в голосе у него послышалось одновременно беспокойство и сострадание:
— Старик, ты чего-то не того… Может, перебрал маленько?.. Вчера никакого скандала не было… Может быть, ты на что-то обиделся? Все шутили, веселились… А ты вдруг встал и ушел…
— Сам иди — в задницу! — и бросил трубку.
Он сошел с ума. Как это можно было не заметить Истопника? Как можно было не слышать скандала? Ничего себе — пошутили, повеселились!
— Хорошо, душевно поговорили, — засмеялась Майка.
— Ага, поговорили, — вяло кивнул я. А может, мне помстилось? И действительно никакого Истопника не было? Может быть, галлюцинация?
— Я выхожу замуж. — без всякого перехода сообщила Майка. — Тебе, наверное, жена сообщила?
— Сообщила.
— Чего же не поздравляешь? Чего не радуешься? Или грустишь, что любимая дочурка из родного гнезда упархивает? — спрашивала она, лениво болтая ногой. На подлокотнике любит сидеть.
Нечего надеяться — был он вчера. Это не галлюцинация. Истопник был. Из какого-то городка в ФРГ. Из Топника. Из топника. Ис топника. Истопника. Может быть, Майка заодно с Мариной? Чушь, какая! И невесело ей вовсе, через силу пошучивает. Раз вчера была и сегодня спозаранку примчалась, значит, что-то позарез ей нужно. И напряжена она вся, как крик. Шутки на губах дрожат.
— Из родного гнезда? — переспросил я. — А что для тебя гнездо — родительский дом, родной город или, может быть, Родина?
Майка хмыкнула:
— В родительском доме, слава Богу, никогда не жила. Родной город — это понятие из газет. Или из анкет. А родина моя даалеко отсюда…
Нараспев, со смаком, с острой мстительностью сказала.
— А вот это все, все вокруг, — я широко развел руками, — это что?
Она посмотрела на меня с искренним удивлением, как на законченного идиота, потом пожала плечами:
— Это называется зона. Зо-на. С колючей проволокой под электрическим током, с автоматчиками, конвойными и надроченными на человеческое мясо псами.
Я покачал горестно головой, тяжело вздохнул:
— Боюсь, что нам с тобой трудно будет договориться. Человеку, не знающему такого естественного чувства, как любовь к родной земле, почти невозможно понять…
— Ты забыл упомянуть еще и о любви и признательности родителям, — быстро перебила она.
Махнул рукой:
— Уж на это я не претендую. Но человек, не знающий, что такое патриотизм, благодарность земле, которая тебя выкормила и воспитала…
Майка свалилась с подлокотника в кресло, замотала от восторга ногами. У неё длинные стройные ноги, такие же, как у ее мамашки. Только Римма не знала, что эту скульптурную соразмерность можно выгодно подчеркивать джинсами «Вранглер». Тогда еще джинсов девушки не носили. Впрочем, и юноши тоже их не носили.
Достойный, строгий и скорбный сидел я против нее за столом и думал: не позвонить ли иерею Александру, спросить насчет Истопника. Нет смысла, иерей-то наверняка подтвердит, он не напивается, как моя гнусная Актиния. А Майка, отсмеявшись, выпрямилась в кресле и сказала мне мягко:
— Слушай, Хваткин, чтобы не превращать наш чисто семейный, можно сказать, интимный разговор в партийный семинар, я тебе сообщу, что наш советский патриотизм — это доведенное до абсурда естественное чувство связи человека со своими истоками. Это вроде Эдипова комплекса, только много опасней, поскольку Эдип, узнав печальную истину, ослепил себя. А вы, наоборот, ослепляете других, тех, кто знает позорную правду. Все это извращение, которое переросло в глупое голозадое высокомерие. И давай больше не возвращаться к этому. Уж такая я есть, и даже твой личный, государственный и общественный пример не может сделать меня патриоткой…
Смеется, гадючка. Интересно, что она знает обо мне? Почти ничего. Но вполне достаточно, чтобы ненавидеть меня.