Счастье полно только с горечью.
Было счастье, словно вымысел.
До того оно непрочное,
Что вдвоем его не вынесли…
Абакумов мрачно раздумывал о чем-то, наверное, о предстоящей посадке ленинградских командиров, маленковских сук, хотя со стороны казалось, что он прислушивается к певичке, и я его сразу понял, когда он неожиданно сказал.
— Голос — как в жопе волос — тонок и нечист… — подумал и добавил: — Но в койке она пляшет неплохо…
Я засмеялся, подхватил лениво катящийся по полю мяч и решил начать свой прорыв к воротам.
— Это важнее. По мне — пусть совсем немая, лишь бы в койке хорошо выступала…
Мне надо было успеть забросить мяч до того, как мы приедем в цирк. Абакумов слишком часто ходил в свою ложу — не могло того быть, чтобы там не подбросили пару микрофонов.
— Я одну такую знаю… — начал я нашептывать со сплетническим азартом. — Вот это действительно гроссмейстерша! И молчит. Из-за нее наш Сергей Павлович совсем обезумел…
— Крутованов? — удивился Абакумов. И сразу же сделал стойку: — Ну-ка, ну-ка!..
— Он этой бабе подарил алмаз «Саксония»…
— Что за алмаз?
— Его Пашка Мешик выковырнул из короны саксонских королей. В Дрездене дело было…
— Чего-чего-о?!
— Точно, в сорок седьмом, он его на моих глазах отверткой выковырнул!
— И что?
— И велел мне передать только что назначенному замминистра Крутованову.
— Зачем?
— Чтобы вправить алмаз в рукоять кинжала и подарить его от имени работающих в Германии чекистов Иосифу Виссарионовичу.
— Ай-яй-яй! — застонал от предчувствия счастья Абакумов. — А почему Крутованов?
Я доброжелательно посмеялся:
— Вы же Пашку Мешика знаете — он на всех стульях сразу посидеть хочет. Сам-то он на верхние уровни не выходит, а через Крутованова и его свояка запросто можно поднести такой презент и их благоволением заручиться кстати…
— Так-так-так… — зацокал языком Абакумов, башкой замотал от восторга. — Ах, молодцы! Ах, умники!.. Но ведь не вручили?..
Я покивал огорченно.
— Ну и как же всплыл этот камешек вновь?
— У меня агент есть, ювелир. Он много лет выполняет заказы Анны Ивановны Колокольцевой, жены нашего известного писателя Колокольцева…
— Надо же, ядрена вошь! — искренне возмутился Абакумов. — Писатели — сортирных стен маратели! Сроду я не слыхал, не читал такого писателя, а своих ювелиров держат!
Я усмехнулся:
— Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка Барсук…
— Да-а?.. Черт его знает, всех не упомнишь!.. Так что с ювелиром? И с бабой этой?
— А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живёт, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта — жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает…
— Продает, что ли?
— Ну да! Продает! Она ничего не продает — она только покупает! Драгоценности у нее невероятные…
— Откуда?
— Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль.
— Вот блядь какая! — рассердился Абакумов. — Сколько же ей садунов надо?
— Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается — интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот — Лившиц, Арон Лившиц…
— Скрипач?
— Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз барану…
— Ага. Ну и что ювелир-то?..
— Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе — оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И — обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову.
— Ошибиться не мог? — быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу.
— Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, — там на оправе, в платиновой розочке, написано «Rex Saksonia».
— Ясно. Давай дальше, — заторопил Абакумов.
— Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят — четыреста тысяч. Она подумала, что-то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше.
— Понял, — кивнул Абакумов. — Назавтра муж явился прицениваться.
— Не совсем. Назавтра явился Лившиц — ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах… А муж явился еще через день.
— Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? — восхитился министр.
— Выходит…
— А зачем ей такие деньги? — с искренним интересом спросил Абакумов. — Чего она с ними делает?
— Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь-будь! Алмазный фонд!
— Ах, друг Сережа мой прекрасный! — тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага! — И Пашка Мешик-то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу…
«Линкольн» затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь. Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня — сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взляд в сторону, сказал грустно:
— И ты тоже помалкиваешь… гамбиты свои разыгрываешь… Почему?!
— Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, — внушительно сказал я. — Дело-то серьезное, Виктор Семеныч.
— Ну, глянул… и…
— И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились.
— Верно… — задумчиво сказал Абакумов, хлопнул легонько меня по плечу и тихо похвалил: — Молодец, Пашка. Удружил…
И я решился скинуть последнюю карту, козырную шестерочку:
— Если эту Колокольцеву нежно взять за вымечко, само собой, в надлежащей обстановке, мы там и другие интересные вещички выудим…
— Думаешь?
— Уверен. Он ей конфискованные драгоценности дарил.
— Хорошо, — кивнул министр. — Займись этим незамедлительно. Аккуратно все обставь, без шухера, чтобы Крут ни о чем не догадался, пока досье не будет готово.