Как ни страшно взбираться к дороге, откуда и слетела на деревню беда и погибель, а выхода не было. Зима только принялась лютовать, не выжить одному. Это Федюньке морозы нипочем были, ему что холод, что зной — все одно, лишь бормотал свое «бобонюшки-бобонятки». Но многие в Сосновке жалели сироту, подкармливали. А Юрку жалеть теперь некому. Одна надежда — добраться до монастырских. Поди, не откажут в приюте, хотя бы до весны. Да и отработать он может, не маленький ведь. Воду таскать, дрова рубить, за скотиной приглядывать — все умеет. Лишь бы добраться, сесть к печке поближе, отогреться, хлеба поесть и кипяточком запить… Упросить потом настоятеля подрядить чернецов, съездить в соженную Сосновку да похоронить Федюню с Ванькой и Машкой. Если только волки не растащат раньше. И средь пепелищ поискать, глядишь, еще чьи неприбранные кости сыщутся. А кого вода погребла, тех отпеть бы…
Путаясь мыслями, думая то о мертвецах, то о горячем питье, Юрка брел по дороге.
Мороз становился злее. Руки и ноги едва слушались, голова клонилась, падала на грудь. Главное — не свалиться и не заснуть. Мальчишка упрямо ковылял, заставляя себя вскидывать голову и посматривать по сторонам — этой зимой волков особо много. И скотину драли, и за санями мужицкими, бывало, бежали. Отец, вернувшись с клинской ярмарки, рассказывал матери, как гнал сани от самого монастыря и лишь возле деревни стая отстала, не решилась спуститься к жилью. Мать охала и причитала: «Богданушка, а ну как задерут в другой раз?..» Отец усмехался, поглаживал бороду, подмигивал ей и Юрке: «Ну-но, не боись! Отрепье носим, да удали взаймы не просим». Мать лишь рукой махала да крестилась.
От мыслей о нынешнем своем сиротстве стало так жутко, что захотелось рухнуть в сугроб, завыть по-волчьи да и умереть. Но Юрка не разрешал себе останавливаться, чтобы заплакать, а на ходу рыдать было нелегко — горло и грудь словно смерзлись, дышалось с трудом.
Изредка по сторонам дороги громко и резко трещали деревья — будто кто-то огромный, злой и невидимый шел по лесу, как по траве, и щелкал кнутом.
— Чур меня… чур! — слабо шептал мальчик и ускорял шаг. Но силы покидали, ноги едва двигались.
Завидев уходящую вправо, на холм, дорогу, Юрка перекрестился и замер, прислушиваясь. К треску и стону деревьев прибавились резкие птичьи выкрики, доносившиеся со стороны монастыря. Несмотря на выпавший утором снег, Юрка без труда разглядел, что недавно и по этому узкому пути прошло множество всадников и проехали не одни сани. С оборванным сердцем и сжавшейся душой он засеменил наверх, высматривая над кронами резные кресты.
* * *
Первое, на что наткнулся, поднявшись к монастырской стене, оказались вздернутые на дереве монахи.
Мальчик рухнул на колени, в бессилии разглядывая открывшуюся ему картину.
Плечи повешенных облепили вороны. Толкаясь и переругиваясь, птицы взмахивали крыльями, топорщили перья хвостов, цеплялись за одежду казненных.
— Эй! — разлепляя замерзшие губы, тонким, но злым голоском крикнул Юрка..
Поднялся и слабо взмахнул палкой.
— Кыш, сволочи!
С неохотой взлетев, вороны расселись на ближайших ветвях. Недовольно склонив набок головы, поглядывали на спугнувшего их человека.
На миг мальчишке показалось, что вот-вот они нападут на него самого — налетят разом, превратят в бьющий черными крылами ком, вырвут глаза и щеки, раскроят крепкими клювами голову… Юрка огляделся. Размахнулся изо всех сих и хватил палкой по стволу ближайшей березы. Птицы хлопнули крыльями, взвились над поляной, раздраженно загалдели. Две или три из них ринулись было в сторону Юрки, но испугались нового взмаха палки. Рассевшись по верхушкам деревьев, принялись громко кричать, перескакивая по ветвям.
Покойники в монашеских одеяниях от толчков птичьих лап раскачивались и крутились на своих веревках. Головы двоих были опущены на грудь, бородами мертвецы словно прикрывали стянувшую их горло удавку. Третий вывернул шею набок и смотрел черными ямами глазниц куда-то поверх монастырской стены. Расклеванные нос и язык топорщились лоскутами. Еще один монах, совсем молодой и безбородый, висел поодаль, на узловатой ветви. Глаза его вороны тоже успели выклевать. Птицы оборвали и губы — на покрытом инеем лице появилась страшная гримаса, будто казненный беззвучно хохотал.
Сжимая в окоченевших пальцах палку, Юрка боком прошел мимо повешенных, стараясь не смотреть вверх. Вороны провожали его галдежом и перелетали с ветки на ветку, спускаясь все ниже. Дойдя до монастырской стены, мальчик прижался спиной к частоколу, выставил палку перед собой. Но птицы, успокоенные его уходом, и не думали преследовать — снова сгрудились на головах и плечах казненных, резкими ударами клювов принялись долбить промерзшую плоть.
Юрка пробрался вдоль шершавых бревен ограды до распахнутых ворот. Заглянул на двор. Охнув, перекрестился. Что ни шаг — везде лежали безголовые тела людей вперемешку с посеченными животными. Вороны — а их тут было еще больше, чем за стеной, — деловито расхаживали по трупам, то и дело склоняясь и вышаривая клювами в зияющих ранах. Снег не сумел полностью прикрыть подмерзшие лужи крови и мочи, лишь сделал их бледными, да смешался с птичьим пером, усеявшим двор. Повсюду на испятнанном снегу проглядывали кучки нечистот. Глаза мальчишки выцепили оброненную краюху хлеба. Поборов страх, он кинулся к ней, вспугнув всю воронью стаю. Схватил промерзший кусок со следами отщипов — видать, клевали, пробуя, да не стали мелочиться, когда пожива получше есть. Даваясь слюной, принялся грызть, не обращая внимания на остальное.
Смертей, виденных и пережитых им за эти два дня, хватило бы на век старика.
Вороны расселись по верху частокола и на крышах монастырских пристроек, раздраженно наблюдая за вторгшимся на их пир пришельцем.
Юрке показалось, что он слышит осторожный шепот. Вздрогнул, обернулся и внимательно огляделся. Никого. Решив, что это урчал его живот, снова взялся за хлеб. Удалось откусить кусочек, рассосать во рту до кашицы. С наслаждением проглотил, и вновь послышался ему шепот, на этот раз отчетливый.
С краюхой в одной руке и палкой в другой Юрка попятился к воротам.
— Кто здесь? — крикнул как можно грознее, но голос тонко срывался. — А ну, не балуй!
От низкой и длинной келейной с поломанными дверьми донеслось:
— Господи Исусе, помилуй нас!
Показались две фигуры — большая и маленькая, в монашьих однорядках.
Пугливо выглядывая, руками поманили к себе.
Юрка выронил палку и расплакался…
…Монахов было двое. Высокий, почти безбородый инок назвался братом Михаилом, а другой, щуплый старичок с острым, как у ежика, лицом, велел звать его отцом Козьмой и многозначительно сообщил, что он в монастыре на должности эконома.
— А я звонарем, — сообщил брат Михаил и тяжко вздохнул, вспомнив про то, что сотворили налетевшие на их обитель.
— Одни мы и остались. Схоронились в подклети келейной, а нас и не сыскали. Не иначе, как чудо! Больше из братии никто не уберегся. Отца настоятеля зарубили. Наместника и благочинного с ризничим повесили, с ними келаря и свечника старшего… Остальных до утра продержали в путах, кто сам Богу душу отдал, кого перед уходом обезглавили…