— Сдавай… Будем знакомиться…
А чтобы охранник не простаивал без дела, загрузил его работой:
— Ну-ка, возьми лед в холодильнике…
Хозяин налил в стаканы виски — на два пальца, силовая обслуга вылущила из ванночки несколько кубиков льда. Тогда гиря, лыбясь, как параша, свой стакан торжественно поднял для приветственного спича:
— Костя, я рад, искренне рад, что ты здесь, что усилия наши увенчались… Зовут меня Николай Иваныч… Надеюсь, что мы успешно поработаем вместе… За встречу на свободной земле!..
От этой патетики его толстые брови вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.
Сглотнул я свою янтарную кукурузную самогоночку, дух перехватило, взял из вазы яблоко, с удовольствием, с хрустом надкусил. Негромко бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя на лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:
— «…Мы… показываем год 1982-й… Факты нашей истории… представить трудно… а еще труднее понять…» — И замелькали кадры старой кинохроники.
Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:
— О чем задумался, Кот?
— Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. — Я кивнул на Парфенова в телевизоре. — Почему во всей Конторе кумовьев зовут Николай Иванычами?
Тот расщерился еще шире:
— Ну, ты даешь! А как я должен называться — Борис Абрамычем? Хорошее имя у меня, Николай Иваныч — народное, памятное. Душевность и простота в нем…
— Не выдумывай, — махнул я рукой. — Это вам железный нарком Ежов Николай Иваныч имечко свое заповедовал.
— Хорошая мысль! — обрадовался, захохотал, руками замахал. — Буду теперь знакомиться: «Николай Иванович Ежов! Я — комиссар государственной безопасности…»
Я остановил его:
— Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней службе.
— Звания нет, — согласился Николай Иванович. — Хотя служба-то, слава Богу, есть. Правда, я теперь не по этой части…
— А по какой? — искренне поинтересовался я.
— По гуманитарной…
— Слава те, Христос! — закричал я, вскочил с кресла и в пояс ему поклонился. — Есть на земле святые люди, которые постоят за сирых и убогих, за обиженных, униженных и опущенных. Ты наверняка в «Амнести интернэшл» служишь?..
— Нет, — усмехнулся Николай Иваныч. — Мы люди серьезные, глупостями не занимаемся — делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года на зоне.
— Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! — заорал я и быстро налил себе полный стакан вискаря, хлобыстнул, не задерживаясь, и продолжил свой благостный вопль: — Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и накажу — молись, рвань сопливая!
— Накажи, Костя, накажи обязательно! — серьезно сказал Николай Иваныч.
Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:
— Зачем звал к себе, старче?
Этот черт по кличке «Николай Иваныч», глядя через мою голову на экран телевизора, сделал громче звук. Иронически-восклицательный голос Парфенова у меня за спиной сообщил:
«Этот год был отмечен триумфом советских спортсменов на зимней олимпиаде в Нагано…»
Я обернулся и увидел себя на экране.
«…Героем этих соревнований, символом физической мощи и моральной стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства стал двадцатилетний студент Константин Бойко, выигравший две золотые олимпийские медали в биатлоне…»
Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Тивишные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя — в один миг — из реального пространства-времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста — в мире живо лишь то, чем мы живем.
Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.
А на экране — я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, — рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком — как в море — падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя — и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и — бешеный рывок к финишу…
Прыгают черно-белые кадры — вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.
О чем и рассказываю в микрофон журналисту:
— Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…
Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…
И в следующем кадре — распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.
Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой:
— А в жизни все получилось иначе…
— Во даете! — восхищенно помотал я головой. — Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?
Николай Иваныч вздохнул:
— Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.
Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.
Я спросил:
— И чего хотите за это?
— Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…
— И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?
— Да у нас с тобой игры и не будет! — засмеялся Николай Иваныч. — Это как бы нас не касается… — Он обернулся к телохранителю: — Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…
На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.