— Похвально… Ты даже лучше, чем я предполагал. — На этот раз, как мне показалось, его голос звучал с едва заметной досадой. — Мы находимся в этой комнате более десяти минут. Я за это время сказал много слов, а ты ограничился единственным междометием… Ну ладно. — Он развел руками: дескать, вот неблагодарная скотина, даже говорить не желает. И продолжал: — Ты хорошо воспитан, сдержан, осторожен, не по возрасту — возможно, в жизни у тебя было много испытаний, которые приучили взвешивать каждое решение и не давать волю эмоциям. Ты хорошо владеешь английским и прекрасно подготовлен физически — так по крайней мере меня проинформировали, я наводил справки. кроме того, ты сейчас крепко сел на мель, тем не менее не лебезишь и держишься с достоинством, но не вызывающе. Это неплохо. В общем, ты меня устраиваешь.
И тут он прекратил свою речь, расцепил руки и сделал правой такое движение, как будто выбросил окурок: слева направо, слегка растопырив пальцы с аккуратно подстриженными ногтями аристократической, как утверждают, продолговатой формы. Потом допил коньяк.
Мне совсем не понравилось, что меня разложили по полочкам, абсолютно не стесняясь моего присутствия, однако я счел нужным прекратить молчание, а то мой благодетель, чего доброго сочтет, что я подвержен мании величия.
— Знаете… — начал я и замялся. Он сообразил почему.
— Дон, просто Дон. Ты можешь звать меня так. И обращайся на «ты», без стеснения. Я люблю простоту обращения.
— Но вы старше меня, и потом… разница в положении, — промямлил я и тут же обругал себя: проклятая армейская привычка строго выдерживать дистанцию, очевидно, останется у меня до конца жизни.
— Ну зачем об этом? — спокойно произнес он и невольно нахмурился, впервые за время общения проявив эмоции. — Я прекрасно знаю, что уже не молод, и не надо напоминать мне. Хотя возраст тут вовсе не при чем. Мне просто хочется, чтобы у нас с тобой как можно быстрее установились близкие отношения, чтобы возникло взаимопонимание. Кроме того, я уже сказал, что мне нравится простота в общении. Разумеется, эту простоту я позволяю не всем. Ты должен это учесть. А что касается возраста, мне гораздо больше, чем можно дать на вид. Я старше твоей матери на девять лет.
Тут он прервался, испытующе глядя на меня: как я отреагирую на упоминание о матери. Я отреагировал. Он кивнул головой и продолжал:
— Да-да. Мне сейчас 58 лет. — Он развел руками и слегка поклонился — вот какой, дескать, молодец. — А выгляжу на сорок с небольшим. Стараюсь. Поэтому сделай милость, обращайся ко мне на «ты» и называй меня Доном.
— Хорошо. — Мне не оставалось ничего другого, как согласиться. — Если ты позволишь, Дон, я хотел бы задать несколько вопросов.
— Пожалуйста. — Он слегка прикрыл глаза и всем своим видом показал, что готов отвечать на самые дурацкие вопросы, которые я пожелаю ему задать.
— Я хотел бы знать, кто вы… какое отношение ты имеешь к моей семье?
— К семье?! — Он как будто даже удивился. — К семье никакого, можешь не волноваться, если ты об этом. Твоей матери я преподавал историю в университете, а твой отец был моим другом. Затем твой отец женился на твоей матери, и они зажили отдельной от меня жизнью. С тех пор мы не общались. Так что к твоей семье я не имею никакого отношения.
— Понятно… — несколько растерянно пробормотал я, хотя на самом деле ничего понятно не было. Я до сих пор даже и не знал обо всем этом. — И потому… ты решил помочь мне?! Из чувства уважения к моим родителям?
— Считай, что так, — как-то лениво ответил Дон, и я понял, что он не желает продолжать разговор на эту тему.
— Ну хорошо… А какую работу ты мне хочешь предложить?
Дон хмыкнул. У него это вышло так, будто он отдельно произнес «х» и «м», абсолютно без эмоций.
— А тебе не все равно? Насколько я знаю, после того, как ты распрощался с армией, тебе не пришлось особо привередничать в плане добычи средств к существованию. Инкассатором работал, неделю мешки разгружал, а на последнем этапе кризиса бутылки собирал возле кафетерия…
Дон умолк, насмешливо разглядывая меня в упор. Как владелец богатого амбара со жратвой, в котором вдруг завелись мыши. И вот он, этот владелец, поймал на улице облезлую приблудную кошку и притащил ее в свой амбар — довольно комфортабельный по сравнению с сырой и холодной улицей. Единственная цель — чтобы кошара отловила и сожрала мышек, которые грызут его мешки с крупой. А тут вдруг кошка, вопросительно глядя на толстую рожу хозяина, начала мяукать: дескать, чего это ты меня сюда притащил? Что я должна делать?
Мне стало обидно. Потому что сейчас я был сыт, чист, хорошо одет и чувствовал себя человеком, который чего-то стоит в этом мире. Наверное, если бы Дон сказал это немного раньше, до того, как меня привели в чувство, я безропотно бы все стерпел и согласился на любое предложение — даже такое… ну, предположим, укокошить кого-нибудь…
— Да, все понятно. Спасибо за гостеприимство. Мне пора.
Я встал из кресла и с достоинством, как мне показалось, направился к выходу, стараясь держать голову ровно и гордо смотреть прямо перед собой. Возле двери я задержался на секунду и, медленно обернувшись, изрек:
— Кстати, уважаемый Дон, я не объел вас случайно? Если вы так считаете, можете составить счет. Я оплачу, когда заработаю…
как ни странно, этот проклятый грузин разулыбался — хорошей такой улыбкой, обаятельной и обезоруживающей. Улыбка преобразила его, и это было удивительно: насколько простейшее проявление эмоций может изменить лицо человека, раскрыть его внутренний мир.
— Гордость — это хорошо. Это значит, что ты не будешь пресмыкаться перед сильными и не продашься тому, кто больше заплатит. — Дон как будто мыслил вслух, не обращаясь ко мне. — Очень хорошо. Даже в такой безвыходной ситуации ты не стал терпеть обиду и решил уйти, а не сыграл. Я в этом разбираюсь… Да.
— Отчего же безвыходное? — упрямо поинтересовался я. — Очень даже выходное: выхожу, и все — привет, благодетель, пишите письма!
— Нет, безвыходное, — Дон убрал улыбку. — Ты не можешь выйти отсюда, потому что твою вшивую одежду сожгли. А сейчас ты хочешь уйти в моем импортном спортивном костюме? Это грабеж, юноша, статья 145 УК России. Так-то вот. А голым тебе отсюда не уйти. Вряд ли, верно? На улице зима, и милиция не позволит голым перемещаться по городу. Думаю, нет необходимости доказывать дальше, что положение у тебя безвыходное.
На несколько секунд воцарилось молчание. Дон опять улыбнулся. А я вдруг понял, что никуда отсюда не уйду, потому что… кто же от добра уходит? Я представил свой дом — без тепла и уюта, чего было в избытке здесь, в жилище моего неожиданного благодетеля. Представил и понял, что не желаю возвращаться обратно голым и без гроша в кармане, метаться в поисках работы, которая даст нищенский кусок — не более. Вот так.
Понял и осознал, что буду работать на этого умного дядю. Только вот трудновато придется — перестраиваться под «шестерку». Не умею я этого, не могу. Я привык жать своей волей на психику подчиненных, добиваться повиновения, командовать вооруженными людьми, иногда теряющими человеческий облик и понимающими только язык грубой силы.