В училище это как-то особо не проявлялось: нас там было сто пятьдесят гавриков, без единой минуты свободного времени, нормативы Валера выполнял не хуже Петрушина, а полосу, например, бегал быстрее — он в полтора раза меньше и потому шустрее. Со мной же вообще практически не общался, мы в разных взводах были.
А тут мы жили в одной комнате, предоставлены были сами себе, и все очень быстро проявилось.
Я пробовал с ним проводить индивидуальную работу, поскольку уже тогда испытывал вредную потребность ковыряться в человечьих душах.
— Ты не можешь быть первым буквально во всем. Всегда найдется человек, который что-то делает лучше тебя. Это закон жизни.
— Это закон слабаков и неудачников. Мужчина должен стремиться быть первым, только тогда жизнь имеет смысл.
— Ну-ну… Но ты хотя бы будь немножко оптимистом. Приукрашивать никто не заставляет, но будь к себе хотя бы объективен! Зачем такая беспощадность? Я, например, вижу себе ситуацию так: ты гораздо умнее Петрушина и на порядок сильнее меня. Доволен?
— Нет, недоволен. Ты видь себе на здоровье, как тебе хочется, — это твое право. Но я-то знаю, как все обстоит на самом деле!
— Ну хорошо, ладно… Главное-то в чем?
— В чем?
— Есть факт, с которым ты поспорить не можешь.
— И какой же?
— Ты у нас красивый. Ну просто цаца!
— Да пошел ты! Я те че, баба, что ли…
Вот таким образом. А Валера у нас и в самом деле был симпатичным — куда мне, «головастику», или тем паче суровому воину Петрушину. Все девчата окрест сохли по Валере, и он этим беззастенчиво пользовался. Он буквально купался в море женской любви. Гарнизонные дамы, занимавшие в дивизии «хлебные» должности (все как одна — жены или любовницы больших военных), оказывали нашему славному мальчугану бескорыстный протекторат. Мы ему за это слегка (а местами и не слегка) завидовали. Да и потом, положа руку на простату, давайте признаем: мы, середнячки, всегда искренне недолюбливаем симпатичных типов. За что их любить? За то, что природа-мать обнесла тебя, а кого-то наградила такой привлекательной внешностью? И за какие такие заслуги, спрашивается?!
В общем, жили мы вместе, но не дружили. Валера довольно скоро стал командиром группы (роты), Петрушин был у него взводным, потом мы все разбежались по службе, и я его не видел вплоть до вот этой нынешней встречи. Единственное, что знал по слухам: Ростовский перевелся в органы и уехал жить в родной Дмитров.
Ну вот, теперь, думаю, понятно, почему мы с Петрушиным себя так повели — не прыгали и не вопили от радости.
— Так что, нет желания проведать своего бывшего командира?
— Давай так… — после длительной паузы предложил Петрушин. — Если вдвоем — можно прокатиться, посмотреть, как он там. А один я не поеду.
— Договорились, — согласился я и набрал домашний телефон Ростовского…
В последний раз мы виделись в начале девяностого. За пятнадцать лет наш чемпион здорово изменился. Раздобрел, заматерел, потяжелел в движениях и жестах и, как мне показалось, стал заметно мудрее. Увы, увы — привлекательность его никуда не делась. Как был красавчиком, так им и остался — даже стал как-то более интересен.
Вопреки ожиданиям, Валера обрадовался нам так, словно мы были его родными братьями, обещавшими немедля вернуть долги трехлетней давности.
Данные у нас были не первой свежести: вновь обретенный боевой брат уже год как не работал опером. Впрочем, его информативная ценность от этого меньше не стала, а может быть, и наоборот. Валера тихонько трудился на должности инструктора в Болене, был на хорошем счету и имел одну незначительную на первый взгляд, но весьма приятную и полезную льготу.
Льгота была такая: раз в неделю (кроме выходных) Ростовский получал в свое распоряжение на вечер и ночь коттедж с сауной на территории парка.
В сауне регулярно «зависали» бывшие Валерины сослуживцы: опера, их начальство, знакомые по прежней работе товарищи из смежных отделов и прочая милицейская публика. Никаких далеко идущих целей Валера не ставил, просто приятно было, что может сделать знакомым людям доброе дело. По крайней мере, сам он именно так и сказал: мужики рады, а я рад, что они рады…
Это было что-то новое. Раньше наш чемпион этим не страдал. То есть вообще никаких намеков на благотворительность не было. Все строго по делу и исключительно для достижения какой-то цели.
И вообще, если бы поменять ему личико и не сообщать мне, что это Валера, я бы его не узнал.
Это был какой-то совсем другой Ростовский. Как будто мастер-судьба поковырялся в нем, удалил какие-то ненужные острые и угловатые детали и создал принципиально новый механизм жизни. Такой гладкоровный, кристально чистый и добрый.
Так, по крайней мере, казалось на первый взгляд. А что там у него внутри, это еще разбираться надо. Для этого нужны время и благоприятные условия…
Мы не стали изображать бескорыстную радость (а просто смысла нет: мы были шесть лет вместе, он нас знает, сразу все поймет) и прямо сказали Ростовскому, что нам от него надо.
— Да не вопрос, — Валера посмотрел на часы. — Пошли, покормлю обедом. Потом покатаетесь пару часов, и пойдем работать.
— ???
— Сегодня у меня хлопцы из северо-западного ОБЭП отдыхают. Думаю, вам будет интересно…
Никаких натяжек, просто так совпало. Был четверг, по графику — Валерин «льготный» день. С восемнадцати сегодня и до семи утра завтра.
Мы позвонили на базу и пошли развлекаться. Почему бы и нет? За свои деньги мы сюда никогда бы не поехали — тут все очень дорого.
Пока обедали да катались, Серега подвез пару диктофонов. Афишировать, понятное дело, не стали, мимоходом познакомили Серегу с Ростовским. Валере сказали, что надо быстренько решить один вопрос по работе, пошептались в сторонке и отправили Серегу обратно.
— Да могли бы не шептаться. Вы не стесняйтесь, я подскажу, как этот ваш вопрос решить, — Валера невесело усмехнулся. — Если пара, один за панель в комнате отдыха — там отодвинуть можно, второй под подоконник рядом с бассейном…
— ???!!!..
— Как-никак десять лет опером работал. Вы уж меня совсем-то со счетов не списывайте…
— Гхм-кхм… Эмм… Понимаешь, тут такое дело…
— Понимаю. Вы не краснейте, все нормально. Я же вас знаю. Я верю, что вы не сделаете ничего плохого ни мне, ни моим приятелям. Иначе не пригласил бы…
Валера сказал это совершенно серьезно и безо всякой рисовки. Вот же черт — как неудобно получилось… Выходит, мы отъявленные мерзавцы без чести и совести, а Ростовский — этакая мать Тереза, готовая простить даже своего убийцу!
— Слово офицера… — У Петрушина от стыда даже щеки запылали (напомню, это Петрушин, терминатор и общепризнанный грубиян!). — Если у тебя от нас будет хоть какая-то мелкая неудобь… Можешь пристрелить меня из табельного оружия. Я расписку напишу — типа того, сам захотел!