В общем, справились мы лишь тогда, когда неукротимый порыв Натальи самопроизвольно пошел на убыль. Она расслабила хватку, упала на сиденье с опрокинутой спинкой и забилась в рыданиях.
— Может, «Скорую»? — отдышавшись, спросил я.
— В… ввы… в-выххх… — Сенковскому было труднее — не тот бойцовский класс, хоть самого откачивай.
— Воды?
— Да…
Я достал из встроенного в дверцу бара минералку, напоил Сенковского, напоил Наталью, укрыл ее накидкой и вышел погулять. Ну их на фиг, пусть сами разбираются.
Хозяин, однако, разбираться с супругой не пожелал: тотчас же вышел вслед за мной, постоял с минуту, жадно глотая сырой стылый воздух, отряхнулся, поправил раздерганный галстук и хрипло произнес:
— Ты извини… Не думал, что вот так… Ты не беспокойся, я тебе все это оплачу как сверхурочные…
— Да бросьте вы! Что ж я, не понимаю, что ли?
— Ну хорошо, хорошо… Давай — поезжайте домой. Вечерком заскочи ко мне, поговорим…
…Осень как будто притушила своими заморозками неукротимый огонь страсти: на четвертый месяц совместной работы Лев Карлович постепенно привык к Любе. Все у них было более-менее стабильно и гладко, также вошли в налаженную колею домашние дела: Сенковский опять стал уделять должное внимание жене… И понял вдруг, как это здорово — когда у тебя две женщины, совершенно разные, и обе по-своему прекрасные и неповторимые, как День и Ночь! То есть необязательно все время спать при свете или прозябать в вечной темноте, можно все устроить так, чтобы наслаждаться в равной мере каждым временем суток…
С Любой было удобно. Никаких тебе прелюдий и увертюр, никаких приличных поводов: в любое время, по первому намеку, в какой угодно обстановке, форме и позиции. При этом вела себя она очень корректно, ни разу не намекнула на свои особые отношения с шефом, при людях держалась подчеркнуто вежливо и официально и никогда не манкировала своими служебными обязанностями. В общем, не женщина, а клад, во всех отношениях!
Наедине, правда, «клад» достаточно часто высказывал свои нехитрые женские мечты:
— Больно тонкая твоя, хлипкая… Глядишь — не сегодня-завтра помрет… Возьмешь тогда замуж?
Лев Карлович только посмеивался над Любиной наивностью. Он прекрасно разбирался в психологии и видел ситуацию насквозь. В сутках двадцать четыре часа, двенадцать из них он проводит рядом с Любой, а пару — совсем рядом, причем регулярно. Она в своем начальнике души не чает, готова умереть ради него, раствориться в нем без остатка. Так что это нормальное желание, свойственное каждой приличной женщине, — выйти замуж за любимого человека. А то, что он уже семейный, — это, на ее взгляд, всего лишь досадное недоразумение. Это временно. Жена-то у него и в самом деле бледненькая, хиленькая, тоненькая, как тростинка. Если за Любой поставить, то и не увидишь ее…
Поэтому Лев Карлович даже не морщился по поводу этих бредовых мечтаний и на такие беспардонные высказывания реагировал адекватно:
— Если помрет (тьфу три раза!), не дай бог, конечно… Тогда, разумеется, возьму! Ты же у меня золото. Где я еще такую себе добуду?
Потом был короткий период неизбежных капризов: уже в стадии нормализации, когда все вроде бы устоялось. Люба нашла съемную «конспиративную» квартиру, где можно было по-человечески заниматься прелюбодеяниями и при этом чувствовать себя в относительной безопасности, не озираться постоянно на дверь. То ли из-за перемены обстановки, то ли просто потому, что после этого время появилось свободное, не надо было бежать на рабочее место, — но стала Люба мечтательно вздыхать:
— Ребеночка хочу от тебя… Чтоб такой же умный был, добрый, красивый… Ты даже представить себе не можешь, как я этого хочу!
Лев Карлович понимал, что и это заявление — не что иное, как очередное нормальное проявление женской сущности. Нет ничего естественнее, чем природой обусловленное желание иметь дитя от любимого человека. Но в отличие от первой декларации (хилая, бледная — скоро помрет), вот эта, вторая, при определенном стечении обстоятельств могла иметь далеко идущие последствия…
Несколько раз пропустив такие заявления мимо ушей и, по обыкновению, отшутившись, Сенковский как-то вдруг заметил, что тон при подаче декларации у Любы уже не просто мечтательный, а как-то нездорово нацеленный на некую реальную перспективу. Лев Карлович вовремя встрепенулся и понял, что это дело следует немедля пресекать на корню, причем самым решительным образом.
— Вот что я тебе скажу, голубушка… Еще раз услышу, и мы с тобой расстанемся. Ты меня поняла?
— Господи, Левушка! Да что ж ты такое говоришь-то…
— Я тебя очень люблю и готов ради тебя на многое. Но не забывай, что у меня есть семья. Семья — превыше всего. В общем, чтоб я этого больше не слышал, ты поняла?
— Поняла…
— А если, не дай бог, что-то надумаешь… Не прощу! На ошибки и случайности скидок не будет — ты у нас медик, во всех этих вопросах разбираешься прекрасно.
Люба долго молчала, потом, тяжело вздохнув, сказала с подкупающей покорностью:
— Хорошо… Прости, родной, больше ну буду…
Ну и умница. За пять месяцев изучила шефа вдоль и поперек, знает: Левушка — человек слова, сказал, как отрезал. На этом держится, за это все его и уважают в первую очередь. Если скажет, что завтра взорвет атомную бомбу, значит, можно сразу приступать к обустройству подземного убежища, даже не вдаваясь в подробности — где возьмет да как взрывать собирается. Сказал — значит, взорвет, и все тут…
Однако обиду, судя по всему, затаила. Недели две у них не было никаких отношений, кроме сугубо деловых, — Люба стала как-то строже, сразу взяла официальный тон и по окончании рабочего дня торопилась домой, ссылаясь на какие-то возникшие у родителей проблемы. А чуть позже, уже в конце октября, попросила двухмесячный отпуск на свое содержание.
— А ты, никак, обиделась, голубушка? — искренне удивился Сенковский. — Ну давай, выкладывай, что я опять сделал не так?
— Да ты тут ни при чем, — Люба вдруг всхлипнула. — Просто нянька моя плохая, а ходить за ней некому…
Тут она окончательно расплакалась, и Сенковскому пришлось приводить ее в чувство. За все время он впервые видел плачущую Любу — дивчина-то задорная, заводная, всегда в приподнятом настроении, магнетически заряжающим всех окружающих. Поплакав, Люба рассказала, что у них стряслось.
Нянькой красавица-казачка звала свою бабку по отцу, которая воспитывала ее, когда родители мыкались по дальним гарнизонам. Живет бабка в какой-то станице на Кубани, случился у нее тяжелый инфаркт, сделали операцию (Люба отдала все деньги, которые накопила за последние три года), и теперь она почти что полный инвалид — еле двигается. В город переезжать отказывается наотрез, собирается помирать в родном доме. Врачи говорят, что организм у бабки в принципе здоровый и месяца за два она может поправиться. Но вот именно сейчас ухаживать за ней некому: муж помер от алкоголизма, младший сын — конченый алкаш, дочь замужем в дальней станице, у самой пятеро детей и скотина (не муж — скотина, а просто парнокопытные животные, которые кормят всю семью), старший сын, отец Любы, сам инвалид, мать за ним неусыпно доглядывает. А младший брат Любы — человек добрый, но опять же алкоголик в последней стадии и тунеядец. Какая-то нехорошая наследственность по отцовской линии, что ли: все женщины рода — кровь с молоком, работящие да умные, а мужики с каким-то изъяном.