Ну средь мусульманок дур ни одной не оказалося, а чтоб кучно, всем коллективом, казачку завалить, энто им в голову не стукнуло. Бабья солидарность, она – штука тонкая, тут кажная сама за себя. Смирно сидят, бублики едят, чаем балуются, меж собой не ревнуются, шушукаются негромко, результату ждут.
А жена сотникова в предбанничек голову сунула да и вопрошает тоненько:
– Чего изволит муж и господин наш?
Казак в пару ничё разглядеть-то не может, на полке разлёгся голым задом вверх и просит вальяжно, протяжно да важно:
– Ты, что ль, Зухра? Давай-кася, спину мне намни массажем турецким, негой иранской, умением редким, пальчиками знающими…
– Слушаю и повинуюсь, – супруга ответствует да как кинется на мужа.
Коленом меж лопаток прижала, весом придавила и ну ему кулаками под рёбра совать! А рука у ей работой домашней набитая, мозолями изукрашенная, силой не обиженная, характеру станичного, не баба забитая, крестьянская – вольная казачка, так-то! Взвыл сотник, да поздно. Покуда вырывался, немало синяков словил да плюх откушал.
– Пошла прочь, дура обзабоченная! Талак тебе боком в ухо, надо ж как изобидела…
Ну жена его прыг в сторонку, за дверью схоронилась, слезами изобразилась да вновь голос тянет, а сама так и манит:
– Что изволит муж и господин наш?
– Ты, что ль, Нурия? Водички подай, измяла меня злая Зухра, как медведь резинову клизму! Плескани-кась холодненьким на облегчение…
– Слушаю и повинуюсь!
Казачка и рада, ей того и надо. Полну бадью кипятку черпанула да мужа и поливнула. Ох и рёву было, ох и мату!..
– Пошла прочь, дубина минаретная! Совсем стыд растеряла, талак тебе, чтоб и духу не маячило…
Жена сотникова скулежом скулит, задом пятится, а сама довольственная – хоть бы рожу платком занавесила, а то светится весело! За дверью скрылася да вновь речи заводит:
– Что изволит муж и господин наш?
– Ты, что ль, Гульнара? Зайди хучь пятки почеши, а то Зухра с Нурией совсем с ума-разуму спрыгнули…
– Слушаю и повинуюсь!
Вбежала казачка, парку подбавила да, не теряя времени полезного, как секанёт мужа-то драным веником по пяткам! То-то больно, то-то обидственно, а ить и не встать, не ступить, не догнать мерзавку…
– Пошла прочь, крокодилка кусачая! И тебе талак, чтоб в гробу я весь ваш гарем видывал, в шароварах пестрых, а тапках однотонных…
Отругался, отплевался, отшумел старый казак, кое-как себя в норму ввёл, в предбанничек вышел, а там…
Стоит навытяжку супруга верная, в зубах подол держит, в левой руке стакан водки, в правой – огурец на вилочке! Тут-то и понял сотник, что любезнее жены родимой ни в одном гареме не сыскать, ни по каким параметрам не выровнять. Расцеловал он её в щеки алые да в обнимку из баньки и вывел.
Уж о чем они остаток ночи речь вели, про то нам неведомо. А тока наутро построил сотник гарем турецкий и честную речь перед ними держал:
– Виноват я, дурень старый, на молодую красоту глаз заприветил, вас обнадёжил, самого себя на всю станицу шутом гороховым изрисовал. Простите, коли можете. Отныне ни одну из вас из хаты гнать не посмею – слово даю честное, казачье. Кажную законным браком замуж выдам! Отныне вы мне – дочки, а я вам – отец!
Да и жена сотникова мужа поддержала – не одной соседке язык брехливый оторвала, не одному парню хамоватому подзатыльников надавала, ровно дочерей родимых, турчанок лелеяла, сама замуж выдавала, сама и внуков нянчила.
Так вот по сей день у казаков астраханских незазорно татарские али турецкие корни иметь, никто никого раскосыми скулами не попрекает, слились все крови в одну реку.
На том и город стоит, и люди его, и веротерпимость, и всякое человеколюбие! А началось-то всё с одного старого сотника с молодым гаремом…
Было это во времена далёкие, в войну германскую, пулемётную, окопную да дирижабельную. Не раз и не два ходили казаки наши в атаки конные на заставы немецкие. Много славы добыли, много крови пролили, не себе в честь – России во имя! Немало народу в те поры ко станицам родным не вернулося, облаком белым над хатой отчей проплыло, ветром полынным у околицы ковыль всколыхнуло…
Однако ж не о том сказка будет. Как раз по приказу командному, по велению государеву, по слову атаманскому пошла лава казачья немцу мурло бить, пятки топтать, ухи драть безжалостно. Кони донские высокие, на них казаки – соколами, по полю летят с гиками, врага ищут пиками! Ну а германец, ясно дело, супротив нашего завсегда пожиже будет, да техника у их на предмет сурьёзнее…
Застучали пулемётики чернёные, зажужжали осы свинцовые, вспыхнула трава под копытами пылью красною! Вот и рухнул в тех рядах казак молодой, бравый с конём да чрез голову, упорным лбом об землю брустверную, так что и дух вон! Лава конная дальше покатилася, супостату мстительность оказывать, а за героями павшими уж опосля возвертаются…
Ну казак-то лоб почесал, чихнул, глазоньки открыл, а вокруг – мать честная… Небушко синее, газоны зелёные, солнышко ласкательное, да невдалеке ворота золочёные, так сиянием и переливаются. Перед воротами сидит на лавочке сам святой Пётр-ключник, книгу обширную через очки почитывает.
– Вот, – говорит, – и помер ты, герой, смертью славной за Бога, царя и отечество! Потому место тебе в раю определено, заходи, гляди, знакомства заводи. Хошь спи, хошь с арфою гуляй, хошь отдыхай всячески, вечной жизни радуйся!
– Чёй-то невдохновительно, – казак в затылке чешет. – Скука одна – хоть и в раю, да без службы штаны просиживать…
– Ну будет тебе служба, да вон и за порядком вокруг присматривать. Оно, конечно, и рай, да мало ли… Души-то порой по одной по кущам шастают, песнопения пропускают, ангелы занятия не находют, без дела облаки топчут, вот и займись…
– Благодарствую, – козырнул казачина. – Небось не подведу!
Распахнул святой Пётр ворота, пустил новопреставленного да и на боковую. Долго ли, коротко ли, а покуда он спал, уж до всевышнего престолу известия чудные доходить стали. Дескать, гудит рай! Посмотрел он одним глазком, а там… Гремят песни казачьи, души православные тока строем ходют, носок тянут, шаг печатают, ангелы лозу шашками рубят, джигитовку осваивают, а кто без старания – у того уж и фонарь под глазом радугой небесной переливается… Того гляди, войной пойдут на кого ни попадя!
Осерчал Господь, святого Петра за объяснениями потребовал, тот тока плечми жмёт, на казака кивает, с себя ответственность снимает…
– Ах, каков смутьян! Гнать его взашей до самого пекла на перевоспитание!
Един миг – и стоит казак на земле чёрной, вокруг пламя адово, а перед воротами ржавыми наипервейший диавол собственной персоною поганой изгаляется.
– Э, брат, – говорит, – вот и влип ты в смолу горячую по самы булки с лампасами! Вот и отольются тебе над чертячьим племенем все насмешки да оскорбительства. Вишь, сам Господь тебя сюда на исправление затолкнул…