За долгие годы совместной жизни уклад их семьи давно стал рутинным, чем-то привычным и незаметным — так не замечаешь старых выгоревших обоев на стенах: особенно не раздражают, и ладно. Психологически близкими, по-настоящему родными людьми они так и не стали, но общий быт наладили и научились подстраиваться под привычки друг друга. Катя подозревала, что Костя никогда не был ей верен, несколько раз она натыкалась на весьма недвусмысленные улики, но старалась не обращать на это внимания. И не только потому, что давно из наивной девочки, с юношеским максимализмом делившей весь мир на черное и белое, превратилась в зрелую мудрую женщину. Главная причина такой терпимости крылась в ее безразличии. Их браку шел второй десяток лет, но Катя так и не сумела вызвать в себе любовь к мужу.
При всем при том ее жизнь совсем не была серой и скучной. И став взрослой, Катя сохранила привычки молодости, много читала, следила за новинками театра и кино, старалась не пропускать ни одной интересной выставки. И вернулась к увлечению рисованием. Купила этюдник, краски и все остальное и в свободное время стала писать — чаще всего акварелью, изредка маслом. Не на продажу, не для известности, не для того, чтобы где-нибудь выставить эти работы — нет, она оценивала себя трезво, ее уровень был средний… Но ей очень нравилось рисовать просто так, для души. Это была ее отдушина, отрада, спасение от скуки будней. Когда она обмакивала кисточку в краску и проводила ею по бумаге или холсту, накладывая мазок, она забывала обо всем на свете и чувствовала себя совершенно счастливой.
Так и текла ее жизнь — спокойно, словно заболоченная, заросшая тиной и камышом река по равнине. К тому времени, как ей исполнилось тридцать восемь, Катя поставила на себе крест. Нет, она не перестала следить за собой — хороший вкус не давал ей такой возможности. Да и внешне она ничуть не подурнела. Но яркий огонь жажды жизни в ее душе начал затухать — а это, как известно, первый признак старости. Если человеку нравится жизнь, если он способен получать удовольствие от каждой минуты, если умеет находить для себя радости в мелочах, если не боится ничего нового, то он молод, какие бы цифры ни значились в его паспорте. Но когда ничего этого нет — человек стареет, окукливается, пусть ему нет и сорока.
И вдруг в считаные дни все кардинально изменилось.
…Они познакомились двадцатого марта. Этот день, следующий за ее днем рождения, Катя отчего-то не любила с самого детства. Ведь дня рождения всегда долго ждешь, и когда он наступает, как бы ты его ни проводил, хоть буднично, хоть на работе, без всяких вечеринок, все равно есть ощущение праздника. Тебе звонят друзья и знакомые, поздравляют, желают всего хорошего, говорят теплые слова, дарят цветы и подарки. И ты чувствуешь себя нужным, любимым, хорошим, на душе тепло от сознания, что ты приятен и дорог стольким замечательным людям… Но — увы! — этот день проходит — и все возвращается на круги своя, все вновь становится обыденным и рутинным настолько резко, что начинаешь сомневаться — а был ли он вообще, этот чудесный вчерашний день, или только приснился тебе? Двадцатого марта Катя каждый раз чувствовала себя Золушкой. Бал кончился, ничего волшебного не случилось, и вот она после полуночи ковыляет из замка домой в одном башмачке, в лохмотьях и с тыквой под мышкой.
А этот день к тому же выдался трудным, сначала дела допоздна задержали ее в университете, а затем нужно было заехать к приболевшей матери, завезти продукты, лекарства. После пятидесяти пяти Марина как-то очень резко начала сдавать и, не смущаясь, требовала от Кати все больше и больше внимания. «Ты же не откажешься помочь маме!» — повторяла она, не беря в расчет своего прошлого.
Словом, Катя возвращалась усталой и, выйдя от матери — та жила в Переделкино, — решила взять такси. Что ни говори, это гораздо удобнее, чем дожидаться маршрутку, а потом толкаться в метро с двумя пересадками. Времени на дорогу, конечно, уйдет больше, но особенно спешить ей все равно некуда. Тот период, когда она торопилась домой, давным-давно миновал.
Она проголосовала у обочины, договорилась с водителем первой остановившейся машины, села на заднее сиденье и наконец-то, впервые за этот суматошный день, позволила себе расслабиться. В салоне негромко звучало радио, но передавали, к счастью, не шансон или какую-нибудь попсу, а новости, причем новости культуры. Женский голос рассказывал о начинающейся с завтрашнего дня в Музее изобразительных искусств выставке Амедео Модильяни, и Катя, слушая рассказ директора музея о художнике, тут же подумала: неплохо бы сходить. Ей очень нравился этот художник, незамысловатость и угловатая грация его портретов, таких простых по форме и в то же время удивительно глубоких и психологически точных. «Пойду обязательно!..» — решила она. Дело оставалось только за тем, чтобы найти компанию. Имелась у Кати такая особенность — она терпеть не могла ходить куда-нибудь одна. После спектакля, концерта, выставки или фильма ей очень важно было обменяться с кем-то впечатлениями, да и во время просмотра ей всегда нравилось, чтобы кто-то был рядом. А если еще учесть, что выставка Модильяни устраивается в России впервые и наверняка на нее выстроится огромная очередь, тем более очевидно, что лучше идти в компании или с кем-то вдвоем. Так что Катя решила, вернувшись домой, тут же обзвонить всех подруг. О том, чтобы предложить сходить на выставку мужу, не было и речи. Последнее время Костя еще больше охладел к ней, иногда у нее появлялось такое чувство, что он не помнит, как ее зовут. Они все еще продолжали по инерции жить в одной квартире да изредка выбираться вместе на встречу с общими знакомыми, вроде Андрея Шелаева, но окончательно стали чужими людьми, у которых нет ни физической, ни психологической близости, ни общих интересов, ни общих тем для разговора… Костя отчего-то совершенно охладел к искусству. Когда-то ей нравилось обсуждать с ним книги и фильмы. Но теперь он стал интересоваться лишь боевиками и компьютерными играми, проводил чуть ли не дни напролет за монитором и почти ничего не читал…
— Гм, выставка Модильяни! — тем временем заметил водитель. — Очень любопытно. Надо бы сходить.
— Вы любите Модильяни? — из вежливости спросила Катя и почему-то вспомнила повесть любимого автора юности Франсуазы Саган. Историю большой любви, начавшейся с заурядной фразы «Любите ли вы Брамса?..».
— Да, мне он нравится, — кивнул водитель. — Какой-то он… искренний, что ли. Без понтов, без демонстрации, без претензий. Он, конечно, очень оригинален, но это не из желания быть оригинальным, а, по-моему, из самой сути таланта. Никакого скрытого смысла, ложной многозначительности, внешних эффектов, которые так любят многие современные «деятели искусства», — в его последних словах прозвучала ирония. — И при этом очень здорово чувствует человека. Вроде изображено только то, что изображено… А приглядишься — изображена вся душа.
— Вы художник? — спросила Катя, приглядываясь к собеседнику. Симпатичный мужчина приблизительно ее возраста, может быть, чуть постарше, темноволосый, с небольшой аккуратной бородкой, делавшей его похожим на героя туристских песен шестидесятых годов.
— Я? — Он засмеялся, и Кате понравился его смех, она всегда считала, что у плохого человека не может быть приятного смеха. — Нет, что вы! Я в типографии работаю, заведующий производством. Просто люблю искусство — живопись, скульптуру… Это нам с сестрой мама привила, она все детство нас по музеям водила, про картины рассказывала… Так что на Модильяни я обязательно схожу, надо только найти с кем. Признаться, терпеть не могу бывать где-то один, в кино ли, в музее ли…